– Ты чего?

– Иди. Я приду.

– Да ты… – Милена не собиралась отпускать Ларину, но она уже начала идти в противоположную сторону.

Ноги обходят учеников. Руки брезгливо прижимаются к груди. Глаза иногда закрываются. Тело иногда поворачивается на девяносто градусов. Волосы попадали на лицо, и она их одним движением забрасывала назад. Осталось пройти узкий ковровый коридор, ведущий в учительскую. Завернуть за угол, но из-за угла выворачивает Травкин, уставившийся в телефон. В другой руке, как ненужная и мешающая ему вещь – синий журнал какого-то класса. Широкий и быстрый шаг, как обычно. Если встать близко к нему, можно пошатнуться от порыва ветра, поэтому Алена и не стоит на месте, а осознает и уговаривает себя пойти за ним.

Ей кажется это правильным. Но чувствуется неправильным.

– Дмитрий Владимирович, – бежит она за ним, сменяя шаг то на быструю ходьбу, то на короткий бег. Как послушная собачка, которая просила лакомство.

Учитель оборачивается, не сбавляя ходу.

– Что?

– Я же все еще в хоре, так?

Его брови сдвинулись, даже если он смотрел в телефон. Ларина чувствовала себя призраком, и именно так посмотрел на нее Травкин: будто увидел неприятного ему призрака. И вздохнул.

– Ты действительно издеваешься, Ларина, – они оказываются около семнадцатого кабинета и кучи детей из младшего класса. Он открывает дверь ключом с первого раза. – Хочу петь, не хочу петь…

Дверь открывается, и дети вваливаются туда, пока Травкин стоит, держась за дверную ручку напротив Лариной, давно не его ученицы.

– Ну, я хочу петь.

Он устало поднимает брови.

У нее сердце вылетает из груди, и она не понимает, почему. Ее подташнивало рядом с ним, как ее всегда тошнило на качелях или в автобусе. Но говорить-то надо.

– И если можно, то в старшем хоре. То есть, с моими.

То есть, с Камиллой и Ленкой.

– Я тоже много чего хотел, – теперь издевался он, сыграв разочарование.

– Но я же могу петь со своим годом?

 Можешь, если выучишь основы и песни третьего.

Открытый рот пытается что-то выдать. Глаза пытаются найти что-то на темно-зеленом свитере Травкина. Он смотрел в ее глаза, потому что он всегда смотрит людям в глаза, но вдруг отвлекся.

– Тишина или всех выброшу в окно по очереди, – гавкнул он на мелких в классе, и те сразу затихли, ошарашенно посмотрев на учителя. Кто-то заржал.

– Я выучу, – возвращается к теме Ларина.

– Сама не выучишь. Я помогу.

Учитель никак не мог сконцентрироваться на Алене, потому что тянул шею и смотрел, чем мелкие пиздюки занимались в его кабинете. Шум опять возрастал. Слава Богу, потому что у Алены было время открыть рот и подумать.

– В смысле?

– В этом самом, – он резко повернул к ней голову, и Алена уставилась в его серо-зеленые глаза на несколько секунд. Скорее всего, одну секунду. Смотреть другому человеку в глаза очень… напрягало. Особенно ему в глаза, это как бы, самоубийство. Это как брать нож и делать на коже порезы. – Если хочешь, будем учиться петь. Не хочешь, то я не собираюсь тратить время на твои хочу-не-хочу.

– Ладно, да. Будем петь.

– Отлично. Иди на уроки, – кивает головой и вскидывает брови. Говорит спокойным и усыпляющим голосом. – А я пойду на свои.

Никакие адекватные звуки бы все равно не сорвались с Алениных губ, так что она почти улыбнулась и почти кивнула. Он тоже почти улыбнулся и прежде, чем закрыть за собой дверь, в последний раз посмотрел.

И она в последний раз посмотрела. Они вдвоем какие-то не такие. Или Ларина любила мечтать и писать свои песенки. Второе реалистичнее. Она стоит около закрытой двери еще некоторое время, думая про его «я помогу». Это учительская обязанность, которую Алена ему не навязывала. Странно. Многим ли он помогал? Хотел помочь? Да ничего он не хочет.