На лугу резвятся и танцуют под дождем настоящие дети; а взрослые – эти овцы, всё боятся отхватить невидимой плетью, и, отгоняемые, они все смотрят на них – весело играющих под солнечно-радужными брызгами фруктовой сладости. Детки в сладкой цветной помадке и в слепляющей волосы, жидкой карамели. Они тянутся широкими безмятежным улыбками к небу; к брызгам сладкой газировки с небес — как только что встретившие свет кротята, поблескивающие лучистой шкуркой. Эти овцы, — будем их в подходящий момент так называть, – скорее подведомые извращенцы, для которых желание властителя — закон и одновременно — разящее наказание. При всем при этом они находятся в наибольшей близости с призраками детей, – т.е. с собой из вычеркнутого детства, которых прижизненно лишили жизни. И остается неясным вопрос: наказал ли их заботливый пастух, которого они записали в «неизвестного» злодея, либо же они сами себе являются виной и наказывать следует только себя? Впрочем, с какой стороны не подходи, причина кроется в страхе, чистого вида страхе. Решающей остается одна деталь: от чего этот страх отталкивался? Контрапункт всех страхов, сложенных вместе, всегда можно заключить в некую каденцию завершенности, – т.е. источник всех страхов, или, в частности, исчисляемого; корень дерева; корень всех начал витального плана – земля под ногами и небо над головой; вибрационный кокон, имеющий непосредственное отношение к вам и в вас.

Они тайно ищут «корень», который потерян за закрытыми глазами, даже не догадываясь, что и так находятся в нем. Ответ всегда находится перед носом, если есть общий знаменатель, общая платформа, однако страх узнать правду, пренебрегши ходом стрелок на циферблате, то и дело застилает им глаза. Страх, приходящий из неизвестности; заморский негоциант с ящиками вирусов и заморской заразы вместо товара. Страховые опухоли возникают от абдрагана перед смертью, и чем стремительнее растет эта опухоль, тем скорее наступает угасание. А вот если представить пасторальную картину, уже завершенную художником – с дорисованными местами: вместо серого полотна туч — голубое небо над зеленым лугом, а среди овец — абсолютно осязаемый пастух, — тут уж вряд ли подумаешь на происки высших сил.

Так вот… гуляет по городу корень духа тайного желания всех гомункулов, фантастически персонализировавшийся в непомерного ребенка; тот, кого он касается, или кто пребудет в нем, мигом меняется на глазах, — словно в овцу из картины вселился дух ребенка. Если кто-то торопится — а здесь такие все, — то с прикосновением вмиг останавливается и начинает залипать в небо, как это делали дети на лугу; а затем, придя в себя, оглядывается, и глаза его начинают медленно расширяться, прозревая как яблоко Адама и Евы. Слышится дикий хохот, переходящий в истерический – до боли жалобный – и следом раздаются чередующиеся шлепки ласт ног о дорогу: это заключительная пляска селедки а-ля падебаск, с мягкими приклонами. Уже вскоре «стукнутый» горланит свое имя, которое только сейчас вспомнил, а заодно и все свое вычеркнутое детство, – судя по настроению – явно приукрашенное. Таких обычно сразу подбирают санитарные машины с мигалкой – караулящие дорогу сутками – и увозят их в места «выведенных из строя». Такой участи удостаиваются и те, кто в тайне желал больше остальных избавиться от страха.

В том случае, если дух ребенка прополз не на четвереньках, а прошел на двух, житель довольно быстро приходит в себя, еще долго оставаясь мысленно парализованным прозрением. Он будет брести по улице, вычищенной до крошки; вновь вольется в толпу, все же оставаясь мысленно далёким; различит только светофор, который ему скажет стоп на несколько минут, низвергающихся в вечность. Разряд! Пульс. «Он дышит?!» «Да, дыхание слышно, но его здесь нет!..» На долю мгновения он показался себе «