“Итак, – Григорий нервно поправил свои вечно сползающие с переносицы очки, – сейчас мы проведем первый, пробный запуск. Это будет, так сказать, тест на пригодность устройства. Ты просто постарайся чихнуть, как обычно, не сопротивляйся, дай волю своей природе. Постарайся не думать ни о чем плохом, просто позволь процессу идти своим чередом, как и всегда.”

Евлампий послушно кивнул, чувствуя, как предательский зуд, словно коварный червячок, начинает нарастать в его носу, распространяясь от кончика до самых гайморовых пазух. Он закрыл глаза и сделал глубокий вдох, готовясь к неминуемому и уже привычному чихательному акту, как к неизбежному злу, что преследует его по пятам. Словно прорвавший плотину поток, не сдерживаемый ничем, чих вырвался наружу, на этот раз, как показалось Евлампию, с большей мощностью и интенсивностью, чем обычно, словно “Чихотрон” подстегнул его и без того могучую силу.

Тишина, наступившая после этого “маленького взрыва”, была просто оглушительной, давящей своей звенящей пустотой. Евлампий, не понимая, что происходит, с недоумением приоткрыл глаза, осторожно выглядывая из-под шлема. Все вокруг, казалось, оставалось на своих местах – все также вокруг стояли столы, все так же были разбросаны кучи проводов и все так же уныло мигали разноцветные лампочки, словно говоря: “Что, опять?”.

Но тут раздался неожиданный, пронзительный, словно удар хлыстом, голос, который, казалось, прорезал тишину подобно молнии:

"Ave, Caesar! Morituri te salutant! ("Славься, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!")"

Григорий и Евлампий, словно громом пораженные, ошеломленно посмотрели на источник этого странного и неожиданного звука. Это был Иннокентий , попугай Григория, который до этого момента, обычно ограничивался лишь вялым бормотанием бессвязных звуков, напоминающих кашу во рту и периодическими выкриками “дурак”, в адрес всех окружающих. А также наглым воровством печенья со стола, выдавая его с головой, как вора-неудачника. Но на этот раз, попугай заговорил на чистейшей, ясной латыни, с интонациями древнеримского легионера, жаждущего битвы и славы, словно зачитывая боевой приказ перед битвой за Рим. Более того, он явно был не в духе, или, если точнее, то в абсолютно бешеном настроении, ибо он яростно вытянул лапу из клетки, словно прося пощады, и с остервенением больно укусил Григория за палец, видимо, желая наглядно показать свое недовольство происходящим.

“Ай!” – вскрикнул Григорий, отдергивая руку, на пальце которой выступила небольшая капелька крови. Но эта маленькая ранка и боль, казалось, его совсем не беспокоили, не волновали. “Это… это просто невероятно! – воскликнул он, игнорируя кровь, проступающую на его пальце. – Мы научились передавать информацию через чих! Ты только представь себе, Евлампий, это же самая настоящая революция, прорыв в науке!”

Евлампий, между тем, уставился на Григория с выражением глубокого разочарования, в котором читались усталость и отчаяние. Он совершенно не понимал восторга своего друга, этого безудержного научного энтузиазма. Он просто хотел, чтобы его нос перестал чесаться, как он и просил, а теперь ему приходится слушать латинские изречения от взбешенного и явно чем-то недовольного попугая, словно это было самое обычное дело.

“Может быть, мы попробуем еще разок?” – с горящими от возбуждения и предвкушения глазами предложил Григорий, который уже, казалось, забыл о своей кровоточащей ранке на пальце.

Евлампий, бессильно махнув рукой, тяжело вздохнул. Похоже, его страданиям не было конца и края, и это его совсем не радовало.