Поэтому те несчастья, которыми мы расплачиваемся за славные военные кампании, которые провели летом, заставляют меня благосклонно взирать на союз, который предлагает вам Текондерога.

Я не буду говорить долго. Вы сами видите, какие выгоды приносят его дела, совершаемые как не ради французов, так и не ради англичан. Я хотел бы предупредить вас только об одном.

Он и его жена обладают бесценными вампумами, которые гарантируют мир с ирокезами на много-много лун. Куда бы они и их люди ни пошли, даже самый жестокий из этих собак ирокезов, встретив их, запоет песнь мира.

Этот договор уже принес свои плоды. Разве хоть один француз, работавший на полях этим летом, жаловался на нападение ирокезов? Вы смогли спокойно собрать урожай. На улицах Квебека я слышал разговоры о том, что в этом году было такое милосердное лето, какого Новая Франция до сих пор не знала: нигде не пролилась кровь, ни у кого не был сожжен урожай и в ирокезское рабство не был угнан ни один пленник.

Я замолчу лишь тогда, когда вы это поймете. Уттаке, этот мстительный койот, не вышел за пределы Кеннебека, как он это делает каждый год, стремясь собрать урожай скальпов французов, гуронов и нас, абенаков, детей утренней зари, потому что между ним и вами встал Текондерога.

Я закончил.

Он снова уселся, очень довольный тем почтительным молчанием, которым была встречена его речь, собрал свои деревянные палочки, и, пошарив в карманах английского мундира, достал копченую змею, и, не чинясь, принялся резать ее на кусочки на краю стола. Затем он оставил то неудобное место, которое занимал с начала заседания, тот жесткий трон с прямой спинкой, который белолицые называют стулом, а ведь, сидя на нем, невозможно расслабиться.

Он уселся, скрестив ноги, на каменном полу перед камином и начал поедать кусочки змеи, наблюдая краем глаза за эффектом, который произвела его речь. Интересно, кто из этих буйнопомешанных возьмет слово первым, думал он, однако опыт подсказывал ему, что они заговорят все разом.

Однако его яркое выступление произвело на собравшихся сильное впечатление, и его доводы добавились к предыдущим, перевешивая чашу весов в пользу договора с графом де Пейраком. Члены Совета начали уже обдумывать его условия.

– Сагамор, твои слова подобны золоту, – повернувшись к Пиксарету, поблагодарил его губернатор. – Ты был прав, повернув разговор к вопросам, ради которых мы сегодня и собрались. Разве не дурно то, – сказал он, обращаясь к своим советникам, – что нам надо было выслушать речь индейца, чтобы вспомнить о нашем долге и о его важности?

Члены Совета ответили молчанием, и губернатор счел момент благоприятным для того, чтобы раскрыть свои карты.

– Я написал королю, – объявил он, – и отправил послание с первым кораблем, отплывшим во Францию в июле. В нем я, как мог, описал те события, которым мы были свидетелями, и решения, которые я принял. Я также назвал имя господина де Пейрака, дабы пролить на все яркий свет и дабы его величество мог разрешить вопрос, зная все детали.

– Не преждевременно ли было называть королю его имя? – воскликнул Обур де Лоншан.

Господин Магри де Сен-Шамон кашлянул и, не глядя на графа де Пейрака, обратился к нему:

– Нам говорили, сударь, что именно вы стали зачинщиком бунта в Аквитании лет пятнадцать назад, который причинил королю немало хлопот. Это правда?

– Какая провинция не восставала во время этого царствования? – нисколько не смутившись, парировал граф.

Он встал, внимательно вглядываясь в лица присутствующих.

– Не являемся ли все мы, здесь собравшиеся, более или менее жертвами немилости короля? – вопросил он. – Немилости, которую, как мы знаем, мы не искали и не заслужили. Но нам приходится ее терпеть, потому что не всем удается, не пострадав, выйти из конвульсий нашей эпохи, вызванных ошибками иных людей. Когда король был еще отроком, против него восстали знатные сеньоры королевства, в основном его родственники, например его собственный дядя Гастон Орлеанский, брат его отца Людовика Тринадцатого. Так не будем же удивляться тому, что он стал относиться с глубоким недоверием к знати из провинций. Ему казалось, правильно или нет, что те, кто их возглавлял, представляли угрозу его трону и единству Франции. Как и многие другие, я на себе испытал тяжесть этого недоверия, хотя, как вы можете и сами понять, во времена Фронды я был еще очень молод и просто не мог участвовать в заговорах. Лишь позднее в Аквитании начался мятеж, связанный с учиненной против меня несправедливостью. Не я стоял во главе этого мятежа. Мятежники, желая сохранить мне верность, выбрали ложный путь. Но оставим в стороне эту историю и не будем преувеличивать ее значение. Времена изменились. Кардинал Мазарини, наставлявший короля во времена его юности и помогший ему выйти победителем в борьбе с Фрондой, был первым министром. Но ныне король правит один.