Презумпция неперформативности. Фрактальные «монстры» в антиязыке: «Семиотика, как известно, знание концептуальное и структурное. В его основаниях лежат достаточно чётко определённые категории – представления о знаке, коммуникации, дискурсе, семиозисе. Проблема состоит в том, что фрактальные структуры плохо узнаваемы в определённых категориях семиотики» (Тарасенко)94. Свобода мысли, не будучи юридически легализованной, остаётся замкнутой на свободу слова, субстратом которой выступает естественный язык, а не язык самого мышления (Фодор) (если свобода мысли раскрепощает язык мышления наряду с естественным языком, следы которого противоречивы во внутренней речи, то свобода слова сковывает внутреннюю речь внешней формализацией, стесняющей естественный язык перед мышлением вслух, а также ставящей под сомнение сам статус внутренней речи как речи мышления). Если внутренняя речь не является разновидностью мышления, а паразитирует на нём благодаря языковому субстрату, то свобода мысли не может быть противопоставлена свободе слова, потому что известны другие формы мышления и соответствующий им спектр свободы (уголовная ответственность за языковое мышление, как правило, регистрируемое в модусе внутренней речи, но рассчитанное на (анти)языковое мышление как таковое, не должно распространяться на мышление вслух, которое могут позволить себе не столько ревнители внешней речи перед внутренней речью, сколько свободомыслящие вслух независимо от того, насколько их внутренняя речь развоплощена во внешней речи).

Тот, кто мыслит вслух о преступлении, пред – умышленный характер которого заверяет презумпцию невиновности, не может быть призван к ответу до самого деяния, не рискующего быть выраженным на языке немыслимого. Тот, кто мыслит вслух, создаёт прецедент перформативного мышления, которое в отличие от перформативной речи не предполагает ответственности за результат такой перформации: преступное мышление, понимаемое в мотивации последующего деяния, обладает презумпцией неперформативности, заключающейся в свободе мысли перед свободой воли, а именно – в примате мышления над волением, требующем антиязыковой предикации (воление без мышления, облечённое в слова, носит непред–умышленный характер, который безответственен к самому деянию, а потому вынужден давать показания на правовом языке, в то время как пред–умышленный характер воления рассматривается по ту сторону права). Мышление вслух вопреки мышлению про себя обнажает языковое алиби на виду у инакомыслящих, на которых может не распространяться не только свобода мысли, но и свобода слова; антиязыковой субстрат инакомыслия отвечает за то, что не обладает юридической релевантностью, панацеей от которой является девиантное право, предполагающее инакомыслие в качестве обязательного условия для свободы мысли. Инакомыслие вслух вопрошает об интимности мышления как такового, ответственность за которое лежит на том, кто инакомыслит самому себе. Инакомыслящий самому себе вслух оказывается перед выбором между аутентичным мышлением и неаутентичным мышлением, в основе которых покоится мера сомнения. Свобода инакомыслия в отличие от свободы мышления выступает противовесом контролируемому инакомыслию, носителем которого является тот, кто не различает мышление про себя и мышление вслух; косномыслие наравне с косноязычием открывают перспективу для инакомыслия и инакоязычия, а их носители не подпадают под юридическую ответственность, будучи уличёнными в инаковом сомнении: «Что значит инакомыслить аутентичным способом?» Свобода мысли запрещает мыслить неаутентичным способом, возводя данную юридическую ответственность в идеал справедливости: тот, кто не мыслит аутентичным образом, должен нести юридическую ответственность, а тот, кто мыслит неаутентичным образом, – юридическую безответственность (регистр внешней речи может быть расширен за счёт внутренней речи при свидетельствовании в судебной практике, включая случай свидетельствования против самого себя, когда установлен факт неаутентичного мышления). Мышление вслух не зависит от неумения мыслить про себя, а основывается на мышлении вне себя, благодаря которому возможно внешнее отвлечение мысли от сомнения со стороны (тот, кто мыслит про себя, может быть вывернут наизнанку, чтобы мыслить не столько про себя, сколько для себя). Инакомыслие приводит к тому, что внутренняя речь становится единственным прибежищем различения свободы мысли и свободы слова, в то время как свобода самого инакомыслия может обернуться рабством для