Антиязыковая (не)компетентность указывает на такое отличие от (противо)естественного языка, которое ответственно не только за сущее, находящее своё частичное выражение в языке, но и за бытие, которое беспризорно в языке несмотря на то, что не мыслится независимо от человеческого способа бытования–именования93. Однокорневая лживость логоса, ещё до стадии логоцентризма, обеспечивается принципом «изначального опоздания» в качестве онтологического доказательства, отсроченного в диалектике différance. То, что опаздывает раньше «изначального опоздания», является критическим моментом в достижении минимальной синхронизации между планом содержания и планом выражения, а акустическая форма последнего – примером статистической погрешности, компенсирующей «изначальное опоздание» в ущерб сущности темпоральности. То, что задерживается позже «изначального опоздания», является мерой восполнения для самого «изначального опоздания», поддающегося компенсации посредством статистической погрешности; ложь логоса, фундируемая «изначальным опозданием», как правило, оказывается не(само) достаточной для нужд непонимания в русле антигерменевтики, а отсутствие бессмыслицы в естественном языке делает невозможным такой диссонанс между планом содержания и планом выражения, который бы приводил их к обоюдоострой поляризации; (конъюнктурная) амбивалентность логоса, граничащая с химерой диалектической логики, полагает истинствование в зависимость от такой продуктивности «изначального опоздания», которое бы приводило к недопониманию и исключало недонепонимание. Истина логоса лежит в непарадоксальности лжи, которая паразитирует на семиотическом аргументе существования, представляющем собой инвариант онтологического аргумента. Языковедческая (не)компетентность вопреки Хомскому относится к определению языка лингвистов в качестве преждевременного объекта исследования с преобладанием речевых характеристик (если лингвисты (не)компетентны в теории языка, выдавая свои дискурсивно – речевые практики за дискурсивно–языковые опусы, то остаётся только позавидовать той степени абстракции, на которую отважился Гаспаров в гипотезе лингвистики языкового существования, сделав акцент на узусоцентричном понимании «естественного языка», чтобы монополизировать речь ради самой речи; другими словами: «В какой мере Хомский лингвистически компетентен, обосновывая доктрину лингвистической компетенции?»).

Номинативный оптимум. Если идеализация языка уступает идеализации речи, с переменным успехом уступая друг другу место, которого нет, то различие между объективной интерпретацией с позиции языка и субъективной интерпретацией с позиции речи бессмысленно с точки зрения перформативного парадокса, поскольку речевая парадигма дискурса далеко не речевая (даже гипотеза лингвистики языкового существования оформлена в виде письменной книги), но приемлемо с точки зрения его презумпции и принципа автореферентизма как критерия научной истинности (речеприоритетный постулат о языке противоречив на фоне существования письма, в то время как прото – письменность вообще не нуждается в речи, а антиязык – в прото – письме). Речевое бытование языка и языковое бытование речи уступают антиязыковой материи, являющейся ни речевой, ни языковой, а бытийной, исключающей сущее положение вещей, которое по определению логоцентрично. Антиязыковой субъект может быть не только телепатом, экономящим на речевой стороне, сколько медиумом, сквозь которого божественный логос эманирует в антисловную оболочку: (анти)языковая панацея от «изначального опоздания» ответственна не перед сущим претерпеванием вещей, а перед их бытийным немотствованием, которое непереводимо на семиотику, какой бы естественной они ни была. Анонимное бытование вещей, несмотря на числовую номинацию, риторика которой псевдонимична по отношению к оцифрованному сущему, означает не отсутствие естественной мотивированности между вещью и именем, которое определяет искусственное означивание на все случаи номинации, а отсутствие