– Да, я слушаю! – пискнула секретутка в аппарате.

– Ко мне никого не пускать – я занят! – рявкнул он в него и не забыл – сразу отключил: аккуратный мужик. Знаешь, какие анекдоты получаются, когда они забывают громкоговорящую связь отключить вовремя?.. Встал, прошел к двери, закрылся еще и на защелку. Смотрю: что дальше будет?

Кабинет большой, с футбольное поле, и с одной стороны там окна, с другой – глухая стена, вся из деревянных панелей, и сплошь – стулья вдоль стены. Он берет, отставляет один стул, толкает панель – и она распахивается, как дверь, а за ней – помещение, явно потайное.

– Прошу сюда! – Без лишних слов, вполне серьезно приглашает меня в то помещение наш энтузиаст шестидесятых.

Мне интересно: что же там такое? – и страшновато при этом – чувствую: ловушка. Ну, да что уж теперь, раз вправду на все готова? Но еще торможусь, придуриваюсь, вся из себя – наивная простушка.

– Зачем – туда?

– Как зачем? Побеседуем о квартире. Без свидетелей.

Ладно, думаю, где моя ни пропадала? – Набралась решимости, иду, вхожу. Смотрю наметанным глазом строителя: комната – больше, чем у меня: квадратов в пятнадцать; окошко, чем-то светлым зашторенное, диван, обитый красным плюшем, стол, кресла, холодильник, сервант с посудой, распахнутая дверь в санузел, а в нем, вижу – душ, унитаз, раковина.

Он достает початый коньяк из холодильника, две рюмки из серванта, вазочку с конфетами.

– Будешь коньяк? – спрашивает; мы, оказывается, уже на «ты», хотя на брудершафт еще не пили.

– Нет, – отвечаю.

– Хорошо. Раздевайся, – говорит и наливает себе коньяк.

– Как «раздевайся»? Зачем?

– Но ведь ты же на все готова?

Соображаю, думаю. Вот оно, значит, как: энтузиаст шестидесятых берет плату бартером?.. Готовлюсь психологически: через себя еще переступить надо, но уже чувствую, знаю: не даст обойтись.

– А как же квартира? – спрашиваю, а голос противно дрожит, и самое слегка колотит скорее, от злости, страха уже нет и в помине. – Где, – говорю, – гарантия?

– Вот и сделаем гарантию, когда разденешься. Ты ж не девочка, верно? – отвечает, а сам уже садится в кресло, нога на ногу, и коньячок посасывает вполне интеллигентно – маленькими глоточками. Вижу: чувствует мою злость и сам от этого злостью наливается.

И что мне оставалось? Конечно же, я разделась, пока он свой коньячок посасывал и на меня пялился. Самолюбие мое мне дорого стоит, но квартира – дороже; в конце концов, я ж не для себя ее выторговывала – одной-то мне и комнаты хватало. А ведь еще и страх где-то там, внутри, сердце холодком обдавал: уже и прорабов сокращают, и кого, интересно, выгонят первыми? Не мужиков же – у них негласная порука в крови сидит: им и в голову не придет предпочесть мужчине женщину, пусть он и пьет, и балду пинает; а с ней чего церемониться, с ней все можно: потоптаться, как петух на курице – и выбросить на улицу, как кутенка!.. Корежила себя, раздевалась, а в голову лезла матушкина дразнилка: двинет, бывало, по затылку, я только соберусь реветь, а она мне: «Какие нежности при нашей бедности!»

Вот на этом плюшевом диванчике, значит, и… Он даже не разделся – только пиджак снять изволил и галстук расслабил…

Ужасно это противно, когда вот так всё, по-собачьи: чувствуешь себя не иначе как драной сукой. Особенно если на тебя наваливается какая-то липкая сырая резина… Наверное, меня бы стошнило, если б не коньяк: плеснула себе, глоток сделала – отпустило.

– Иди, подмойся, – говорит потом энтузиаст.

Пошла в санузел, подмылась, вышла.

– Становись снова! – кивает на диван…

Знаешь, о чем я думала тогда, чтобы отвлечься? Помнишь, в школе проходили рассказ «После бала» Толстого? Почему-то именно он мне в голову лез, то место как раз, где бедного солдатика – что-то он там натворил – пропускают сквозь строй: раздевают и бьют по голой спине палками. Вот и я как тот солдатик: только не больно, правда, а противно… Омерзительнее уже ничего не бывает – эти пять или десять минут позора, которые, наверное, будут сниться потом в страшных снах…