– Разумеется, – безоговорочно подтверждает Лаврентий; у меня в груди теплеет, – щли вести сразу же, если что-то еще случится.

Экран дрожит и гаснет. Я снова чувствую слабость и тянусь к поясу, к висящей на нем фляге, которую дал мне Леополи.

***

Я уехал бы из Терции тем же вечером, если бы не Даниэле Конти, банкир Верховного Иерарха. Днем, накануне посещения злополучного дома, где убили людей Франкетти, я имел неосторожность столкнуться на улице с портшезом супруги синьора Конти, мадонны Леноры, и вынужден был принять приглашение на обед в их богатый городской дом. Отказаться, увы, не было никакой возможности. Как родственник преднебесного отца, я должен был своим визитом потешить самолюбие знатного терцианского горожанина, от которого зависят финансы Лаврентия.

И вот теперь я сижу на скучнейшем обеде, с любезным видом улыбаюсь самому Конти, его пухлой круглолицей и недалекой жене, их худосочной племяннице Фелиции и делаю вид, что полностью доволен обществом хозяев и трапезой. Пышный стол, который должен произвести впечатление на такого высокого гостя, как я, изобилует жирными мясными блюдами, вид и запах коих заставляют сжиматься мой желудок, привыкший к умеренной пище.

Рыцарю церкви не подобает предаваться излишествам, и я лениво отрезаю ножом малюсенькие ломтики от большого куска жареной телятины, покоящегося на моей тарелке, притворяясь, что увлечен беседой. Откинувшись на спинку стула, я прикрываю глаза очками, чтобы скрыть тоскливое выражение во взгляде, и заодно любуюсь переливами магической энергии, пронизывающими трапезный зал дома Конти.

Синьор Даниэле воображает себя меценатом, покровителем искусств и ценителем живописи. Стены его трапезной украшают многочисленные картины в тяжелых позолоченных рамах. Некоторые из них действительно заслуживают внимания. Другие сомнительны. Но все они сияют отблесками субстанции, которую художники подмешивали в краски. В воздухе, не смотря на духоту летнего дня, витает магический озоновый запах, что отвлекает меня от насыщенных запахов еды и приторного аромата духов монны Леноры.

В мерцающем ряду картин я вдруг замечаю черное пятно в резной золотой рамке. С удивлением снимаю очки и вижу совершенство. Совершенство цвета, техники, композиции, и все это без какой-либо магии, только кисть, краски и талант. Я выпрямляюсь на стуле, чтобы лучше видеть. На противоположной стене висит квадратный холст небольшого размера – поясной портрет женщины, молодой и белокурой.

Она вряд ли по-настоящему красива, но столь явно мнит себя таковой, что никто бы не осмелился возразить этой ликующей самоуверенности. Ее большие серо-зеленые глаза сияют из-под густых ресниц, высокие скулы и округлые щеки свежи, как розы. Как лепестки этих же цветов рдеют полные уста, приоткрытые в легкой полуулыбке. Несомненно, сурьма, белила и румяна помогли ее лицу сиять свежестью, но даму это ничуть не портит. Художник удивительно передал ее характер – с легкой ноткой иронии, но восхищаясь при этом ее красотой и позволяя зрителю разглядеть во взгляде живой, проницательный ум. Они были любовниками.

Платье дамы поражает роскошью. Огненного цвета бархат с золотым шитьем, вырез открывает верх пышной груди и жемчуга на лебяжьей шее, округлые руки в золотых перстнях сложены на коленях. Правая держит заточенное павлинье перо, кончик которого испачкан в чернилах. На столе рядом с дамой свиток с начертанными стихами, а в глубине на серебряном блюде стопкой лежат дукаты. Прозрачный намек.

– Восхитительный портрет, – говорю я синьору Даниэле, когда он с удивлением оборачивается к стене, перехватив мой взгляд.