“Значит, в этом режиме соединение настолько на-тоненьком, что мне даже команду формулировать не нужно? Стоит просто захотеть… И пока я, значит, хотел побыть тут и выяснить…” – блаженные рассуждения прервала послужившая причиной возвращения в тело тень скользкой мысли о том, сколь ответственным и осознанным теперь стоило быть со своими желаниями, и как легко в них можно раствориться. Из ниоткуда возник озноб. Заложило нос. В животе появлялось предательское кручение. Какая-то вспышка! – и владеть такого уровня доступом оказалось не то что страшно, а мучительно, отвратно ужасно, однако отказываться от этого так сразу? Нельзя сказать, что Версальский, не понимал себя в тот момент или лукавил, – он осмыслял себя ровно настолько, насколько был способен. Осознание положения породило в нём доселе неизвестное монолитно-неразрывное чувство бездоннейшей вины при абсолютной власти. Оно и рвуще терзало, и маняще соблазняло, и сковывая угрожало кошмаром, и ласково просило открыться ему и открыть его… – в то время как рассудок пробовал удержать мысль, рационализировать: почему всё это так сложно – и нельзя, и нужно, и можно -, и вина, кажется, интуитивно уже предопределена, и есть ли право на подобного рода познание и действия, и уместен ли такой застарелый, пуританский вопрос – откуда он, вообще? -, когда это уже случается, и неужели нельзя без вины – кто внушил это? -, и почему именно в этой парадигме так сходу построились чувства и мысли?… – громом склокотало внутри! Версальский сжал себя. Скрепил. Что реакции? Что чувства? Мысль. Мысль… “Предположим…” – начал он: “Откуда это – я понимаю. Уж больно похоже… Засело. Проходили. Знакомого мотива сложно не узнать… Но так? Так это чувствуется? Бритвенным лезвием меж ног!? Уберите!? Уберите… А кто уберёт? Я его в руках держу уже… Я… Неужели я ранить себя им стану? Нет… Это, допустим, отметим как прояснённое… Но началось-то не с этого. Это – потом… – с мыслями пришло. Сначала-то отлетел я. И-и-и? Почему ж я так резко одёрнул себя, когда почувствовал, что растворяюсь? Осязанием иду в существо того познания, из которого главным своим интересом питаюсь? Я ведь её всю понять могу. Всю разом исследовать… Страшно? Сказать страшно как страшно… Не я там буду уже? Умру? Чувствую? – или придумки? Как понять? Неужто миф снова?”

Тело Мусы Абубакара встало из-за стола и медленно побрело к набережной лагуны, где село на большой камень и уставилось в воду, приковав взгляд ко дну. При желании Любомир мог бы без труда выйти на связь с системными администраторами и начать решать свою проблему, однако парень попал в разлом – задумался о вечном. Его потрясало, что каждое намерение словно эффект бабочки, способно влиять на ход событий непрогнозируемым образом. Шокировало, что прямо сейчас держал он в руках и взвешивал нечто явственно противоречивое внутри себя, словно весь он на своих же ладонях посреди невесомости, а каждая мысль может… Оборвать ладони. Взбудоражить движение среды. Вообще, привести к тому – что раз! – и из виду потеряешься… Всё, что он делал теперь, – тормозил себя. “Я… программирую себя прямо внутри. Проникаю словно вирус… Решаю? Управляю… Не хочется такое говорить, но… как… Бог системный?… Не так я это представлял. Если, вообще, представлял. Получается, я могу тут что-угодно теперь? Но, что, например? Например?… Что?… На удивление, пока ничего не хочется… Стоп… Ничего не нужно. Ничего… Не надо прикасаться ни к чему. Не хотеть. Не прикасаться! Нельзя. Нельзя… Нельзя ничего делать… Не понятно… Страшно просто. И холодно. Как же сильно живот болит… Полегчало бы…” – тело наклонилось к воде и стошнило. Наступала ночь. На помутневшей от разводов воде проступали первые звезды.