Она поджидала их всех, лежащих вповалку без сил, вшивых, гниющих заживо от сифилиса. Чувствовали ли они, что эта тварь искала подходящее тело? Зачем она выворачивала их изнутри и выходила вместе с рвотой? Им было всё равно. Она стирала с них тонкий слой кожицы, оголяла нервы, чтобы привести в постоянную готовность их рефлексы. Они все делались похожими на неё цветом и движением, не отличимые от почвы, по которой передвигались, как настоящие охотники из джунглей. Давали ей свои конечности и мясо для укрепления характера. Смотрели друг на друга теперь её глазами: все они ощутили привкус и запах жертвы, которая могла бы избавить от этого мучения. Много раз мне снилось после острова, что меня разделали на куски, выставили на всеобщее обозрение без органов и частей плоти, сделали похожим на недоеденного зажаренного гуся на праздничном столе.»

Беспомощный дед с надеждой в глазах смотрел на полицейских. Он сползал с коляски и на коленях обливался слезами, хватался за подолы курток и пальто, умоляя накормить его, забрать обратно на материк, разрешить жить в городе среди людей, умолял простить его за что-то. Вслед уходящим он кричал, что больше так не будет, сделает всё как они хотят, как положено по правилам. Его никто не слышал. Даже те, кто катал его в коляске каждый день, поднимал с кровати и одевал, пытался накормить помоями. Дед сопротивлялся этому как мог. У него кружилась голова и всё путалось в одинаковых под копирку днях. Мучительно скучный день, который никогда не закончится. Куда-то подевались все его силы. Он пытался заставить нижние конечности шевелиться, хотел встать с чёртова кресла и убежать отсюда. Пару раз ему удавалось уронить кресло и отползти на пару сотен метров вглубь леса с чёртовой прогулочной тропинки. На следующий день там уже стоял красивый заборчик, обрамляющий по обе стороны весь путь до берега и обратно. Дед чувствовал себя крысой в красивой клетке.

Они хотели его убить! Сыпали отраву в эти помои, воровали его вещи и записи, потом говорили ему, что такого у него никогда не было тут, что он всё напутал. Он стал прятать в карманах записки самому себе. Позже находил их разбухшими и расплывшимися после стирки или подменённые ими, с красивым женским почерком, полным бредней о том, что он якобы забыл. Почерк не совпадал, как бы они ни старались его подделать. Для всех прочих в Санатории он был невидимкой. Все лишь отворачивались, когда у него случалась истерика. Когда наступила зима он, наконец, каким-то чудом встал на ноги и выбежал из процедурного кабинета босиком в одной больничной ночнушке и пальто медсестры, которая вышла куда-то. Он бежал что есть силы, пока, наконец, не подействовал укол. Ноги подкосились, ватное тело подвело его, покатившись по склону и соскользнув в ледяную воду. Он знал, что завтра откроет глаза в своей постели и его опять посадят в кресло и накормят помоями.

Вода звала его всё время, он бежал к ней, словно маленький мальчик. Хотел снова почувствовать блаженство побыть в воде или просто плыть, ощущая себя на седьмом небе от счастья, как в детстве. В памяти всплывали воспоминания о его первой попытке плыть самому, когда он прыгнул в воду и пучина волны поглотила его, но сильные руки отца подхватили его и вознесли к солнцу.

Теперь же он словно обезжиренная птица, которая не может держаться на воде, барахтался пару минут, пытаясь остаться на поверхности. Он быстро начал погружаться на дно, слыша, как птицы передразнивают своим пением кваканье встревоженных, разбегающихся в разные стороны жаб.

Шеф махнул рукой – и все затихли. Нам в помощь должна приехать команда профессионалов из главного управления. Мол, потерпите, сейчас спецы явятся. Всю работу сделают, тебе только бумажки заполнить и в архив сдать. Это мы умеем, конечно! Ждать и потом сдавать в архив. Потом из главного управления звонили, сказали, что специалисты эти у нас должны уже два дня как на местах работать. На связь никто из них не выходил пока что? Взгляд начальника сверлил мою черепушку. Я имел неосторожность тихонько засмеяться, но так получилось, что в этот самый момент никто ничего не говорил и мой смех услышали все в зале, включая шефа. Повисла неловкая тишина.