Филипп III Испанский любил эту игру не меньше, чем его сосед. О нем рассказывают, что «в возрасте 24 лет он был небольшого роста, но здоров и хорошо сложен; очень религиозен и являл собой пример доброты и хороших манер. Он хорошо ел, но не пил вина; развлекался охотой, которая заставляла его постоянно бывать в деревне; охотно отправлялся в Аббат Жильбер [Abbé Guilbert] в своем описании дворца Фонтенбло сообщает нам, что корт (вероятно, крытый) был сожжен в 1702 году: есть другое его описание, сделанное Сильвестром (Silvestre) в 1667 году; но к тому времени он, очевидно, уже был изменен. Одиночный корт, который имел большие размеры и был лучше приспособлен для четырех игроков, чем для двух, в то время все еще стоял и даже порой использовался. Тамбур старого открытого корта все еще можно увидеть в Жарден-де-Дайан (Jardin de Diane) [Сад Дианы].; а остальное время проводил за игрой в теннис и танцами.»74

[Пьер Франсуа] Тиссо (Tissot) [французский писатель XVIII – XIX вв.], в своей книге «Legons ef Modéles de Littérature Francaise» рассказывает, что Пассера (Passerat) [французский политический поэт-сатирик, гуманист XVI века]75, друг Баифа (Baif) [французский поэт, композитор и переводчик XVI века] и Ронсара (Ronsard) [французский поэт XVI века], потерял глаз в la paume. Возможно, с ним произошел какой-нибудь несчастный случай на теннисном корте, но трудно поверить, что это могло случиться с ним во время игры.

С намерением, вероятно, навсегда избавить Tripots, или Jeux de Paume таких негодяев, как накеты, один из которых был упомянут в приведенной выше истории Л'Эстуаля, и чтобы защитить игроков от потери своих мячей, денег и даже одежды, король, своей милостью предоставил хартию корпорации Paumiers-raquettiers, в результате чего маркеры могли выполнять свои функции, только пройдя через стадии подмастерья и компаньона: она была впервые зарегистрирована 13 ноября 1610 года и возобновлена при Людовике XV в 1727 году.

Однако, накеты были не единственными жуликами, посещавшими теннисные корты в эту эпоху, как явствует из очень редкой маленькой книги, изданной в Париже в конце царствования Генриха IV, «La Caballe des Matois»76, наглядно иллюстрирующей нравы тех дней.

Таких игроков, как эти matois, теперь стали бы называть шулерами; и мы не должны предполагать, что накеты, хотя они часто делились с ними своей нечестной добычей, всегда были такими же плохими, как мошенники, описанные в приведенном выше отрывке. Благоприятный пример их характера показал тот накет, который спас молодого Комона, хотя, быть может, в первую очередь и искушался надеждой найти добычу среди жертв ужасной резни в Варфоломеевскую ночь. Тем не менее, он доказал свою храбрость и человечность, спасая жизнь молодого гугенота с риском для своей собственной, и вполне заслужил награду, которую получил за этот великодушный поступок. Судя по всему, он был одним из тех, кто отмечал попадания мячей на корте, находившемся на улице Верделе (Rue Verdelet), неподалеку от места происшествия. Этот корт, существовавший, вероятно, уже много лет, находился в отдаленном квартале, недалеко от крепостных валов. в «конце света», как и указывало название соседней улицы (Bout-du-Monde). Почти все корты, построенные тогда в Париже, находились в сходных местах, главным образом, из-за большого пространства, необходимого для этих зданий, и низкой цены, по которой их можно было получить там, по сравнению со стоимостью земли в более посещаемых частях города; но также, возможно, из-за страха перед властями, которые дали бы разрешение на их строительство в отдаленных районах, что невозможно было сделать в более заметных местах. Там, в мансарде с черепичной крышей в мансарде под жил Ж.-Ж. Руссо (J.J. Rousseau), и так как он каждый день ходил к своему патрону, г-ну Дюпену де Франкелю (Dupin de Francueil) [французский финансист и политический деятель XVIII в., дед писательницы Жорж Санд], то непременно проходил по переулку, который сообщался с улицей Платритр (Rue Platritre), где жил финансист. Хотя он и не был естественно увлечен упражнениями, для которых у него не было его ни конституции, ни склонности, он, должно быть, иногда останавливался по дороге и смотрел игру, происходящую на корте, иначе он никогда не написал бы следующего отрывка, который встречается в его «Эмиле»: «