– Тогда дописывайте концовку, а то что она у вас как человек без ног. Так не годится, не годится.

Часто он молчал. Иногда он говорил. Иногда говорил сильно и всегда скучно.

– Вы не видите, что мы все живём в говнище. Вы не понимаете, что мы все живём в программе. Мы ходим, как роботы, всё ищем сакральный смысл говнищу (он ставил сильный акцент на этом слове). Но этому говнищу необходимо противопоставить свой безграничный внутренний мир, духовный Космос, где сегодня только и можно найти твёрдую почву, дабы непринуждённо двигаться вперёд, не теряя из вида вечные ориентиры добра, красоты, свободы.

Он говорил, и все его слова улетали в пустоту. Вероятно, что их никто не понимал, или даже не пытался понять. И казалось, что он похож на Иисуса, которого распяли от недоумения.

Альба хвалил меня за то, что я пишу, пел мне дифирамбы, что я пишу неплохо, но жёстко критиковал меня за сюжет: за грязь, хаос и говнище, за безысходность непутёвых персонажей, за их абсурдные решения.

Альба говорил, что вот если бы случилось так, что все мои герои были реальны, он в сложной ситуации не подал бы им руки, потому что они, большее количество, мерзкие по себе люди, а мерзких людей он не переваривает.

– Зачем тратить время на разрушение, когда давно пора писать о созидании? – говорил он. – Откуда столько в вас агрессии? Откуда в вас это непостижимое зло, эта чернуха? Почему нельзя написать светлую, красивую и вечную вещь без этих ваших убийств, насилия? Зачем этот мрак во мраке?

– Во мраке тоже есть своя красота, – сказал я ему.

– В этом говнище? Вы хотите мне сказать, что в этом говнище есть красота?

– А разве нет?

– Нет. – Он был сама категоричность.

– Но вам так кажется, а мне нравится писать об этом. Потому что я в этом дерьме и копошусь. Зачем выдумывать красоту, когда я её не видел? Зачем врать про то, что я не чувствовал, когда я могу сказать правду про то, что вижу каждый день?

Он удивлённо цокал языком:

– Меня пугают ваши мысли. Надеюсь, что литература вас выбрала не случайно.

С Альбой часто приходила щуплая девочка Лиза с сальными тёмными волосами и в сером бесформенном свитере. Она хвасталась тем, что училась на литературном факультете, потому что в будущем мечтала стать великим писателем.

Она прочла все мои рассказы и сказала:

– Твоя проза качает, чем не качает совсем. Но…

Лиза заметила, что при написании я совершаю огромное число стилистических ошибок с использованием времён, которые, по её мнению, нужно обязательно исправить, а то ведь текст тут же потеряет литературность. Тем более я перебарщивал с канцеляритами, ведь в художественном тексте такое непринято.

– Я б так на твоём месте не делала, потому что это делать нельзя, – сказала она.

Там же в «ГородЛите» я познакомился с Бэмом.

В первый день я его спросил, а почему Бэм-то, на что он мне ответил:

– Потому что футуризм.

Его ответ мне ничего не прояснил, но зато я остался без вопросов.

Это был шестнадцатилетний мальчуган, он считал себя поэтом-футуристом. Он много говорил о музыке, потому что учился в музыкальном училище. И он сочинял стихи в форме «лесенки», чего не в нос было Фуфаевой. Она утверждала, что якобы он мнит себя Маяковским, что этим заимствующим строением он только портит свои потрясающие сочинения. Ведь он, Бэм, талант, говорила Фуфаева, а он свой необычный дар разменивает не на содержание, а на неопрятную форму. На что парнишка ей объяснял:

– Я музыкант, Лидия Степановна. Мне важнее ритм, я так пишу, а как хотите вы, я не хочу. И не буду.

Бэму нравилась моя проза.

– Круто пишешь, чувак, – сказал он. – Я вот тож хочу написать какой-нить рассказ. Ну, или повесть, или роман. Хочу также писать, как ты.