Мы сначала погуляли вдоль Набережной. Аня мне рассказывала, как она сегодня утром ходила по льду Большой Реки.

– Знаешь, я была на грани провалиться. Но лёд подо мной так и не треснул, – огорчённо сказала она. – Блин, а я так хотела побывать в гостях у этих подводных жителей.

А потом мы спустились на улицу Скучного Писателя. Мы продирались сквозь толпу, нас забрызгивало рёвом автомобильных моторов, визгом зимних покрышек и душераздирающим звоном клаксонов. И в этом адском шуме она открылась мне:

– А знаешь, я сначала заметила часы.

– Какие часы? – спросил я.

– Ну, те часы – с Pink Floyd. На твоей руке… А потом я увидела тебя.

Мы зашли погреться в Пиццерию.

За квадратным столиком Аня оттаяла и предупредила меня, что она вегетарианка, и выпучила глаза, словно ожидая от меня какой-то ошеломительной реакции.

Я пожал плечами, дескать, ну и ладно, вегетарианка и вегетарианка, не вижу здесь ничего, мол, предосудительного.

Её это крайне удивило, потому что ей якобы частенько попадаются неадекватные люди, даже среди её близкого круга общения, которые не понимают её принятых убеждений.

Когда к нашему столику подошла официантка, я заказал большую вегетарианскую пиццу и малиновый чай.

Аня чуть не проглотила изумление:

– Блин, на такие жертвы – и всё ради меня?!

А я говорю ей, что в этой жизни надо попробовать всё, и самую абсолютно-настоящую не мясную пиццу. А то так проживу до тысячи лет, ни разу не притронувшись к этой пище богов, и когда помру, и предстану перед Исполином, Пожирающим время, он с меня спросит, чего это ты, раб, жил, мучился и мыкался, не познав Истины никчёмного Бытия?

– Хм! Так Истина в большой вегетарианской пицце, что ли? – спросила она.

– А вдруг!

Она стянула с плеча кофточки завивающийся коричневый волосок и растянула его вдоль засученного рукава моей олимпийки.

– Вот тебе от меня подарочек тогда.

– Ха-ха-ха! Что ж. Я его сохраню на память.

(А на самом деле так и не сохранил.)

Мы ели пиццу и пили чай, и Аня открывалась мне как таинственный фолиант. Оказывается, она нездешняя. Она прилетела сюда из далёкого города. Там жили её родители. Там она окончила Вуз. В том городе остались её друзья. В том городе она забыла свою поэзию. А здесь она как будто растерялась.

Я спросил:

– А как же тебя занесло в эту долбанную гопницу?

Она неопределённо пожала плечами и сказала:

– Я сама не понимаю. Вот брожу по этим улицам и думаю, Аня, что ты тут делаешь? И нет ответа. Я понимаю, что он сидит где-то внутри меня, так глубоко зарыт, но, блин, сил нет его достать.

Она делилась со мной рассказами о своём отрочестве, о школьных годах, противостоянии с родителями, о субкультурных тусовках и путешествии по миру.

Она рассказывала, как побывала на родине Германа Гессе и в стране, где родился Хантер Томпсон.

Она сказала, что детство укатилось на велосипеде, который уже не догнать, теперь взрослая жизнь нарастает как гора, когда всё меняется: и вкусы, и идеи, и предпочтения. Ведь она целиком поменяла свой образ жизни. Сегодня она занималась йогой – и вот пришла к серьёзному решению: перейти на сыроедение.

Я поморщился и спросил:

– Зачем тебе это надо?

– Ну, чтобы мир стал прекрасен, нам самим нужно стать прекрасными. Не правда ли? – ответила она.

Здесь я с ней не согласился.

– Мир мерзок и суров. Потому что он любит парить нам мозги.

– Кому как. Я же мечтаю его переделать. Но не по своему уму и не по своему подобию.

– Да плевать на этот мир! Эта тема безгранична и скучна. Ты лучше мне расскажи, давно ли ты начала писать стихи?