В тот день инок Сержио впервые избил меня так, что из носа и уха пошла кровь. А я узнал, что таких «сыновей» у моего нового родителя еще восемь.

***

Двадцать два надгробия с крестами на дальнем холме в заросшем саду. Столько я насчитал, когда понял, откуда эти надгробия вырастают и кто в них лежит.

Инок Сержио самолично строгал доски и шлифовал дерево, оглаживал его мозолистыми пальцами и красил кресты в черный цвет. Каждый день мы должны были ходить и омывать эти кресты голыми ладонями, по очереди окуная руки в принесенное с собой ведро с водой. А потом читать молитвы, стоя на коленях на голой земле, пока инок Сержио следил за нами с розгой в руке.

Повернутый ублюдок и садист. Когда зимой с моря дул штормовой ветер, одежда промокала насквозь, и некоторые из нас падали без сил.

Я так никогда и не назвал его отцом.

Он заставлял нас учить латынь, читать духовные книги и петь псалмы его собственного сочинения, каждый из которых был отмечен печатью безумия. Заставлял нас готовить еду, стирать его одежду и спать на земляном полу, щедро выделив каждому тонкое одеяло, пару досок и плетеную циновку, под которую нам разрешалось подкладывать пучки сухой травы.

Этих пучков на всех не хватало, и зимой часто возникали драки. Здесь я узнал, что голодные и обездоленные дети дерутся с особой жестокостью и порой убивают, и если я хочу выжить, мне придется стать сильным, чтобы защитить себя.

Но прежде постараться не сдохнуть от холода…

Семнадцать лет назад…

Я помню солнечное утро, перевернутый тапок на ковре, в который засунут черный нос Спагетти, и свою белую постель.

Она еще долго будет мне сниться, теплая и уютная, с пуховой подушкой и хитрым Уго, забравшимся на мое одеяло, как сказочная фантазия, которая неизменно исчезнет, стоит открыть глаза.

Когда ты ребенок, воспоминания сохраняются в памяти, как отрезки кинопленки или нарезка снимков, никакой хронологии, просто момент «от» и «до».

Вот тебе восемь. Ты уже не сопливый малыш, умеешь читать и писать. Бегаешь быстрее всех одноклассников, и в последний раз, когда летел в самолете, тебя уже не тошнило, как еще год назад, когда ты выблевал кофейный йогурт себе на ноги раньше, чем успел дернуть маму за руку и сказать, что тебе плохо.

Да, ты счастливый ребенок, у тебя есть мать и отец. И даже дед, который живет в красивом белом доме с садом. И ты не понимаешь почему его считают грозным, а взрослые мужчины уважительно обращаются к нему «Дон», ведь он такой добряк и балует тебя вниманием и подарками. И когда ты бежишь мимо него к машине, он подхватывает тебя и запросто подбрасывает в руках, потому что еще сильный мужчина. И потому что следующий сопливый малыш, которого он сможет баловать, появится у мамы только весной.

– Так что терпи, Адам. Ты пока мой единственный внук!

Малыш? Откуда он знает? Ведь до весны еще так далеко.

И откуда я знаю, что воспоминания обо мне? С годами оно истончается и бледнеет, становится похожим на сон. Но я знаю. Потому что вторая часть этого сна с годами становится только ярче. Горит алым клеймом боли.

И я по-прежнему там.

Дед целует меня в щеку и просит мою красавицу-мать не баловать внука уж слишком на прогулке. Потому что я расту непослушным и своенравным мальчишкой, перенявшим его характер. И вообще-то неплохо бы меня держать в строгости. На что моя мать смеется и берет меня за руку.

Она американка ирландского происхождения. Я не очень понимаю, что это значит, просто знаю, что она смешно говорит на итальянском и когда приезжает к деду, они с отцом подшучивают над ней. Мы не виделись с родителями целый месяц, папа уже завел в машине двигатель, взял свою рабочую фотокамеру, и мне ужасно хочется поехать с ними на прогулку.