– Если вашему величеству угодно раздеться, мы примерим новое платье перед зеркалом, – предложили придворные ткачи.

Король разделся, и плуты, делая вид, что подают ему одну штуку за другой, сжимали ему талию, щекотали икры, как будто застегивая панталоны.

– Ах, какая прелесть! Какой покрой! Какой рисунок! Ни одно платье не сидело на вашем величестве так восхитительно, – восклицали придворные.

Король самодовольно вертелся перед зеркалом, оглядывая себя со всех сторон.

– Балдахин для вашего величества и почетная стража уже у дверей, – возвестил, входя, церемониймейстер.

– Я готов, – отвечал король, и еще раз посмотрелся в зеркало, чтобы полюбоваться своим величием.

Камергеры, которые должны были нести шлейф мантии, наклонились, делая вид, что поднимают шлейф с полу. Никто не хотел сознаться, что не видит никакого шлейфа.

Король шел по улице, гордо подняв голову, и все прохожие кричали ему вслед:

– Ах, какое роскошное платье! Какой покрой! Как красиво лежит шлейф!

Никогда еще одеяние короля не производило такого впечатления. Никто не хотел признаться, что не видит на короле ничего, кроме прародительского костюма. Ведь это значило бы открыто заявить о своей глупости и непригодности к занимаемой должности.

– Да на короле вовсе ничего не надето, – заявил маленький мальчик, бывший на процессии с родителями.

– Слышите, слышите, он уверяет, что на короле ничего не надето, истина говорит устами ребенка, – сказал один, потом другой и наконец вся толпа.

Король слышал, что говорили его подданные и начинал находить, что они правы. Но бедняга должен был доиграть свою роль до конца. Он продолжал гордо выступать под балдахином, а камергеры величественно несли воображаемый шлейф.

На тесной кривой улочке рядом с убогими домишками стоял узкий, высокий и старый-престарый дом. В нем жила одна только беднота; всего беднее было в жалкой каморке, приютившейся под самой крышей. Над окном каморки висела старая клетка; в клетке не было даже порядочного стаканчика для воды, его заменяло отбитое от бутылки горлышко, заткнутое пробкой. У открытого окна стояла старая девушка; она только что положила в клетку зелененькой травки, и маленькая коноплянка, весело перепрыгивая с жердочки на жердочку, пела и щебетала так, что любо-дорого было слушать.

– Отчего тебе не петь! – молвило бутылочное горлышко, конечно, не так, как говорим мы, люди – бутылочное горлышко, ведь, говорить не умеет, – оно только сказало про себя, как иной раз мы это делаем. – Отчего тебе не петь, когда ты здорова-здоровехонька, а останься-ка у тебя от всего туловища одно горло, да и то пробкой заткнутое, – посмотрела бы я, как бы ты запела. Слава Богу, что хоть кому-нибудь весело! Мне же не до веселья, да и петь не могу. Певала и я в свое время, только давненько, когда была еще целой бутылкой: начнут водить по мне мокрой пробкой, а я-то заливаюсь! Меня даже прозвали жаворонком, большим жаворонком. Случилось это в лесу на пикнике, когда семья скорняка праздновала помолвку дочери. Да, помню все так живо, словно это было вчера… Чего-чего не пережила я на своем веку! Побывала и в огне, и в воде, и под землей; довелось побывать и над землей, высоко, высоко, а теперь парю в воздухе в птичьей клетке, и солнышко греет и ласкает меня. Да, есть мне чем поделиться, жаль только, что не могу рассказывать вслух.

И тут бутылочное горлышко поведало о себе историю, довольно таки замечательную, но не вслух, а мысленно. А коноплянка, тем временем, звонко распевала в клетке; по улице шли и ехали люди; всякий думал свое или ничего не думал, зато бутылочное горлышко думало.