– Хорошо, Марьюшка! – прогудел Никодим. – Только не злись! Полдень уже – может, покормишь казака?

Марья всплеснула руками и засуетилась – забегала, приговаривая:

– Вот дурья башка! Вот дурная баба… Прости, господи! Сейчас, сейчас…

Сноровисто вытащила любимый чугунок – долго держит тепло – из остывшей печи, сбегала в погреб за разносолами, нарвала в огороде зелени, и спустя небольшое время пустой стол превратился в изобильный. Чего тут только не было: и ядрёный квас, и морковные пирожки, и малосольные огурчики, и сало, нарезанное тонкими пластами, кроме того наваристый борщ со сметаной, печёная рыба и каша из полбы – на то и воскресенье, чтоб угощаться от души.

Никодим начал трапезу с большого ломтя хлеба, на который положил пласт сала с долькой чеснока, и долго смаковал это, прежде чем погрузить ложку в тарелку с борщом…

– М-м-м… Вкусно как, Марьюшка! Язык можно проглотить. Давно я не едывал такого борща.

– Кушай, Никодим! – Марья аж зарделась от похвалы. – Вон ещё огурчиков малосольных бери! Грибочки! Лучок зелёный!

Она сидела напротив и, подперев ладонями щёки, любовалась, с каким удовольствием мужчина насыщается в её доме. Ей уже надоело стряпать только для себя. Вот настоящее счастье – дети, муж… Тихое семейное гнёздышко.

Только вот мужчина собирался уехать…

– Надолго ты в тайгу?

– Пока не знаю. Поеду, освоюсь, поживу, а как будет оказия – приеду к вам.

– Когда в путь?

– Вот завтра и отправлюсь…

– Баню затоплю тогда, – сказала Марья. – Ты побудь дома, покуда я воды натаскаю.

– Хорошо, Марьюшка. Ты только воды наноси, а остальное я сам… – Никодим тяжело вздохнул, посмотрев ей вслед.

Он не в силах был себе объяснить, почему его душа не лежит к этой женщине: молода, умна, домовита, красива, наконец. Но… нет той необъяснимой прелести, что заставила бы учащённо биться сердце казака. То ли дело Ликин: бывало, улыбнётся, посмотрит раскосыми глазами или просто пройдёт мимо, задев лишь дуновением колыхнувшегося подола платья, а у Никодима сердце выпрыгивает из груди…

Никодим вновь вздохнул, когда со двора вернулась раскрасневшаяся, запыхавшаяся Марья и со счастливой улыбкой сказала:

– Всё! Я уже и затопила. Тебе ничего не надо делать, Никодим. Разве что дров немного наколоть…

Никодим тотчас вскочил – лишь бы чем занять себя. Иначе от сумбурных мыслей с ума сойдёшь, особенно когда Марья каждый раз смотрит в его глаза с надеждой.

– Ххык! – и тяжёлый топор опускается на берёзовый чурбан, раскалывая его пополам.

– Ххык! – и мысли улетают прочь, оставляя лишь мускульное усилие.

Взять чурбан из кучи, поставить на колоду, поднять топор, расколоть…

– Ххык! Ххык! Ххык!

– Ххык! – и… инструмент застревает.

Мужчина поднимает топор вместе с обрубком бревна над головой и, развернув обухом вниз, с силой ударяет о колоду – поленья разлетаются в стороны. Так… Снова берёт чурбан из кучи, ставит на колоду, поднимает топор…

– Ххык! – прочь ненужные мысли.

– Ххык! – прочь сомнения.

– Ххык! – прочь преграды.

– Ххык! Ххык! Ххык!

Так, намереваясь расколоть пару чурбаков для бани, Никодим вошёл в раж и разделался со всеми брёвнами, да ещё и в поленницу сложил. Останавливался лишь холодного квасу глотнуть, что выносила Марья. Она не стала прерывать его – хуже этого нет, особенно когда мужчина работает в удовольствие. Только с истомой в сердце и теле любовалась, как он буйствует – как бугрятся мускулы на спине и руках, перекатываясь при каждом движении.

В баню Никодим отправился в исподнем белье, закинув на шею широкое льняное полотенце.

– О-о-о… Ух ты! – воскликнул он, зайдя внутрь. – Тут уши в трубочку сворачиваются от жары… Хорошо натопила, Марьюшка.