– Вот ведь повезло идиоту… Лечь с самим патрицием…

– Лечь не раз и не два. И не десять. Каждый вечер, представляешь? Каждый! И это только в банях. Сам видел, как они в обнимку потом шли в опочивальню к патрицию. Там-то, слово даю, скачки продолжались до самого утра. Патриций неуемный.

– Неуемный, а с одним и тем же спал. Если верить слухам, на патриция такая верность не похожа.

– Может, любили друг друга. Мне почем знать.

Мирис смотрела на Лафре. Тот сидел с мрачным лицом. Она видела, как каждое слово, произнесенное разгоряченной пивом компанией, заставляет юношу сжимать зубы так сильно, что лицо его белело от стиснутых челюстей. Лафре встал из-за стола и вышел из таверны. Мирис покорно последовала за ним. Он быстрым шагом шел куда-то в глубь площади, в толпу. Ей едва удалось нагнать его. Мирис схватила его за руку, и Лафре остановился. Он обернулся, и Мирис увидела смятение в его глазах. Сердце девушки дрогнуло от мысли, что ее любимого сковывает боль из-за услышанного. И даже то, что боль та была вызвана вестями о досуге Шая в Аджхарапе, не убила в Мирис желание обнять Лафре и успокоить его.

– Ну чего ты? – тихо спросила она, все еще держа Лафре за руку. – Расстроился?

– А думаешь, не стоило?

– Лафре, я понимаю, что тебе больно. Правда.

– Он влюбился.

– Не обязательно. Ты много мне рассказывал о Шае. И я не уверена, что он вообще способен влюбиться. Он не любил тебя. Не любит и его.

– Да? – со злостью прошипел Лафре. – Почему тогда один и тот же каждый вечер, каждую ночь?

– Лафре, милый мой…

– Он влюбился. И предал меня.

– Так уж и предал? – Она постаралась улыбнуться так, чтобы не разозлить юношу еще больше.

– А как еще? Что это, как не предательство?

– Влюбленность в другого – это не предательство. Нарушение клятвы – да. Но не влюбленность. Наши сердца неподвластны нашим планам и ожиданиям. По себе знаю.

– Нет! Это предательство! – крикнул Лафре.

– Отнюдь. Шай никогда ничего не обещал тебе. В отличие от меня. А считать предательством влюбленность в другого – все равно что считать предательством смерть, что забирает у нас любимых.

Лафре не ответил. Возможно, потому что не был согласен со словами Мирис. А возможно, потому что согласился.

Тут до них стали доноситься громкие крики. Ангалийцы, величественно прохаживаясь по этому ярусу, замерли и посмотрели куда-то наверх, откуда слышались пронзительные возгласы и отборная ругань. Крик принадлежал девушке, но самой обладательницы голоса видно не было. Внезапно на верхнем ярусе распахнулась дверь, и оттуда по ступеням кубарем покатился вниз какой-то ангалиец. На типичного представителя расы повелителей ветров он не походил – на нем была испачканная изорванная одежда, а его серебристые волосы сплошь уделаны не то грязью, не то фекалиями. Следом в дверях показалась рассвирепевшая молодая ангалийка. То была Альвара Лаплари. Она быстро скользнула по ступеням вниз, подошла к ангалийцу и с силой пнула его, отчего тот, кувыркаясь и вопя от боли, полетел дальше по ступеням.

– Идиот! Ненавижу! – орала Альвара. – Проклинаю, драли бы тебя диетры! Как можно было упустить его? Я доверила тебе, идиоту, одно маленькое, несложное поручение! Тебе, моему стражнику!

Забитый, обезумевший от ужаса ангалиец с трудом поднялся на ноги, но Альвара толкнула его в грудь – и вот он снова летит вниз на два пролета, ударяясь об острые края хрустальных ступеней и ломая себе ребра.

– Как Шай мог заточить тебя в камере? Как он мог сунуть кляп тебе в рот и уделать тебя своим дерьмом из ведра? Чего молчишь? Отвечай, скот! Целая стража великого Гальтинга не смогла удержать в цепях его, ослабевшего, сломленного, больного! Ну почему я окружена придурками?