Зеркальцев поднялся и пошел по улице навстречу дребезжащим унылым ударам.

Он миновал магазин оранжево-злого цвета, чтобы его можно было отыскать в любую погоду, даже ночью. Дверь магазина была заперта на тяжелый засов с несколькими увесистыми замками.

К дому грязно-синего цвета, с немытыми, расколотыми стеклами и жестяной вывеской, на которой сквозь ржавчину проступало слово «Правление», собирался народ. Тут же на столбе висело било. Мальчик с опухшим немытым лицом самозабвенно бил в обрезок рельса металлическим шкворнем, и каждый удар вызывал в нем сладостное содрогание, и глаза его восхищенно блестели. На крыльце правления стоял плечистый, дюжего роста человек в белой выстиранной неглаженой рубашке, с небритым почернелым лицом, набыченным лбом, из-под которого воспаленно смотрели глаза. Он водил ими по собиравшемуся люду, словно считал, сколько еще осталось живых в этом разоренном селе, над которым пронеслась то ли война, то ли чума.

К правлению недружно, неохотно стекался народ. Хромые и увечные мужики, тощие, с заостренными кадыками, с испитыми, заросшими щетиной лицами.

Бабы, кто как одеты, сморщенные, измученные, с тоскливыми злыми глазами, вставали поодаль от мужиков, то ли боялись их, то ли испытывали к ним отвращение. Опираясь на палки, ковыляли старики в валенках и ушанках, несмотря на жаркое летнее солнце.

Подошла молодая простоволосая женщина, кормившая голой грудью младенца, который был замотан в какое-то цветное тряпье. Сельский дурачок со слюнявым ртом и идиотской улыбкой держал в руке надкусанный огурец. Несколько детей, чумазых и крикливых, носились кругами, досаждая взрослым. Металлические звуки летели вдоль пыльной улицы, проникали в дома, будили, тревожили, выманивали наружу сонных обитателей. Несколько шелудивых собак тянулось за своими хозяевами. И все это множество медленно, неохотно стягивалось к правлению, на ступенях которого топтался человек в неглаженой белой рубашке с ожесточенным и пылающим взглядом.

– Граждане села Тимофеево! – с трудом, задыхаясь, хватая себя за горло, словно оттягивал удушающую петлю, заговорил человек. – К вам обращаюсь я, Василий Миронович Мерзляков, председатель колхоза «Алая заря», в котором когда-то вы все состояли. Прежде чем вас позвать, я не спал две недели, выпил шесть литров водки и вбил гвоздь в косяк двери, чтобы удавиться. Но я вогнал этот гвоздь по шляпку, постирал и надел белую рубаху, как моряк с «Варяга», и говорю вам: «Хорош! Кончай пить! Кончай матушку Россию пропивать! Кто мы с вами такие, русские люди или пьянь паршивая!»

Зеркальцев был изумлен. Его поразили слова председателя, в которых сверкнула истина. Монахиня, заря алая, которую должны насильно постричь, чтобы она предвосхитила царя, была не монахиней вовсе, не женой премьера Хлебопекова, а сельхозартелью, которую суждено возродить, чтобы у людей вновь появился «царь в голове». Эта отгадка была ослепительной, освобождала его от угрюмой мнительности, снимала бремя страхов и подозрений. Старец Тимофей, даже мертвый, из раки, молился за народ свой, спасая его от напасти.

– Вы помните, какой был у нас колхоз? Стадо – шестьсот голов. Угодий – две тысячи га. Рожь чистая, ни одного василечка. Подсолнух – земля золотая, в Красавине медом пахло. Как пахать – двадцать тракторов, один за одним, земля гудит. Жать – десять комбайнов кругами, как эскадрилья. На улице детишки смеются, как колокольчики. За зиму десять свадеб сыграем. Заработки – телевизоры, холодильники покупали, коврами дома занавесили. Целый посад новых коттеджей построили. Неужто забыли?