Мы были рады, что Гаррик наш живой и здоровый. Однако недельный запой ему не простили: выдав расчет, проводили товарища до ближайшей автобусной остановки.

Гаррик пытался нас умолять: мол, это первый и последний раз, он больше не будет… Но мы с Бэзилом были непреклонны: «Привет Москве, Гаррик!»

– Ладно, Алекс, давай выпьем… Ну, чтобы детям не досталось! – Бэзил имел в виду алкоголь.

Ужин подходил к концу. Допив вино, Бэзил смачно затянулся болгарской сигаретой «Родопи». Плант продолжал завывать.

Я стараюсь, господи!

Позволь мне сказать тебе, детка!

Ты помнишь, как я стучал в твою дверь?

– Алекс, сделай потише! По-моему, кто-то стучит, – сказал Бэзил.

Я выключил кассетную «Электронику». Стук и всхлипывания за дверью усилились.

Я отодвинул засов и открыл дверь.

Вместе с клубами холодного воздуха, на глазах превращавшегося в пар, в сторожку влетела хныкающая женщина лет тридцати пяти. Для нас, 22-летних ребят, – почти старуха. Она была практически голой – в драной ночной рубашке. Голова гостьи была в крови.

До ближайших жилых построек километров пять, а на улице два часа ночи и сорок градусов мороза… Конечно, мы оба были в ступоре, можно сказать, в шоке!

Позволю себе описать диспозицию поподробнее.

Оказывается, зэкам-поселенцам сегодня выдали зарплату. Мужик этой дамы нашел ее заначку – бутылку водки, каковая была припрятана для распития на следующий день с соседкой Галей – ещё одной горемычной бабой, только одинокой.

Сам факт неучтенной заначки привел мужика в дикую ярость. Недолго думая, он схватил топор и начал вершить самосуд.

Женщину спасло одно: воин с топором был пьян в зюзю. Он промахнулся, топор лишь чиркнул по голове, содрав кожу и надрезав правое ухо.

Впрочем, этого оказалось достаточно, чтобы кровь потоком заструилась по волосам, по шее, по правому боку. Лихой рубака на содеянном останавливаться не собирался. И Татьяна (так звали женщину) шмыгнула на улицу. Да-да, в сорокаградусный мороз, в одной ночной рубашке, разорванной чуть не в клочья!

Сквозь лохмотья ночнушки бесстыдно белели сдутые мячики внушительных грудей. Груди словно служили наглядной иллюстрацией к наколке: ОНИ УСТАЛИ СТОЯТЬ! Подпись-татуировка красовалась аккурат над ними.

Низ дряблого синюшного живота, изуродованного послеродовыми растяжками, украшала другая надпись: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ. Стрелка от приглашающего текста вела к лобку, поросшему золотисто-рыжими волосами…

«Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый!..» – пропело в голове у меня.

– А к нам-то почему пришла? Поближе знакомых не нашлось?

– Так два часа ночи, все спят… Только у вас свет горит… Ну что тут скажешь? Да ничего!

Спасать надо человечка!

Стакан водки, теплое мужское белье, валенки и армейский бушлат сделали свое дело.

Татьяна улеглась прямо на полу, подложив под голову два полешка. Она проспала мертвым сном, даже не шелохнувшись, до самого утра.

Проснувшись позднее обычного, мы нашли с Бэзилом записку на столе: «Спасибо за все, одежду верну».

Пять километров до ближайших жилых построек племсовхоза мы с Бэзилом преодолеваем где-то за час.

Покушать в рабочей столовой, купить продуктов на ужин и спиртное. Однажды, стоя с подносами в очереди в столовой, мы увидели Татьяну. Поздоровались.

Она густо покраснела. И принялась извиняться: простите, одежду не вернула. Выглядела она хорошо: зимнее пальто, теплые сапоги. Из-под платка выбивалась шапка золотистых волос.

– Танюш, ты лучше заходи вечерком, чайку попьем, музыку послушаем, – выдавил из себя Бэзил, очень страдавший без женщин.

Я хочу дать тебе свою любовь, Хочешь много-много любви?

Хочешь много-много любви? Хочешь много-много любви? Хочешь много-много любви? Хочешь? Детка!