2
Или чудится мне, будто мама вошла и смеётся,
или вправду вошла и смеётся, или чудится мне?
И пушистый котёнок, мурлыча, ей в ноги суётся.
И картошка, вскипев, веселее бурлит в чугуне.
Или чудится мне?
И она, отставляя чугун, говорит без умолку.
И она отгоняет котёнка шлепком по спине.
И настырная муха, пробравшись в оконную щёлку,
или, может, пчела, полуслепо ползёт по стене.
Или чудится мне?
Или сам я случайно опять зашагнул в измеренье,
где она, как была, и герань, как была, на окне
(старомодный цветок, неказистое, в общем, растенье,
а поди ж ты – и я привязался к нему, как к родне).
Или чудится мне?
И она говорит: уморилась, прилягу немного.
Я её тормошу: не ложись, не проснёшься во сне.
И, пробив потолок, упадает из неба дорога,
и с глазами закрытыми мама уходит по ней.
Или чудится мне?
3
Я люблю эту странную область,
этот мир полуснов, полугрёз,
где на всём ещё светится отблеск
твоей жизни – улыбок и слёз.
Мне иной не осталось отрады:
мне заказаны встречи вовне.
Возле крашеной синей ограды
пресекается голос во мне.
Хорошо здесь. Никто нас не слышит.
Я с тобой говорю полувслух.
Отблеск твой мою память колышет,
реет близко невидимый дух.
Сосны тихим баюкают шумом.
Льётся пения тонкая нить.
Нет конца моим грёзам и думам,
нет желанья из них выходить.
Родная речь
Люблю неправильную речь!
Люблю за-ради слова
грамматикою пренебречь
и, как ни странно, смысл сберечь,
а смысл – всему основа.
Меня всегда кидали в сон
доклады по бумаге,
где синтаксис был соблюдён,
да не было отваги.
Я насмотрелся важных дур
и дураков учёных
среди придаточных фигур
и сложноподчинённых.
Другое дело – на току,
на пашне,
в электричке!
Где сердце вложено в строку
и нету обезлички.
Академических опор
лишённое,
невольно
в такой выводит разговор,
что больно, если больно.
Не в бровь, а в глаз разит,
сиречь
в живую сердцевину.
Сбивает спесь родная речь
и выпрямляет спину.
«Всё не повыведется мода…»
Всё не повыведется мода,
идущая издалека,
простого парня из народа
рядить в одежду простака.
Мол, не хватает опояски
да своевольного словца.
А он – простак в начале сказки.
Прочтите сказку до конца!
«Не тешь меня забавами…»
Не тешь меня забавами.
Зажги в избе огонь.
За дальними заставами
зовёт меня мой конь.
Мы с ним разделим поровну
недолгий век земной.
Два ворона – по ворону.
Две раны – по одной.
Два ворона – по ворону:
над гривой и плечом.
Два ворога – по ворогу:
копытом и мечом.
На свет твой из-за ставенки
прощально оглянусь.
За дальними заставами
с травы не поднимусь.
Лежат дружины русые,
приняв неравный бой.
Но имя твоё русское
останется с тобой!
Крыльцо
И вот я вышел на крыльцо,
доверчив, весел, молод.
Дохнуло холодом в лицо,
и я пошёл сквозь холод.
Привстал на цыпочки мой дом —
я дольше видеть мог
окно,
потом карниз,
потом
над крышею дымок.
Я шёл, и холод мне сводил
открытое лицо.
Когда терпеть не стало сил,
мне вспомнилось крыльцо.
И обернулся я тогда
в надежде и тоске
туда, где дом, – туда, туда,
где дом мой вдалеке.
И, обернувшийся назад,
увидел в дымке лет:
крыльцо моё,
как верный брат,
идёт за мною вслед.
Хоть нелегко ему, видать,
идёт за мной, скрипя.
Я мог от счастья зарыдать,
но я сдержал себя.
И посреди большой земли
вдыхал я теплоту
ступенек в трещинах, в пыли,
в смоле, в слезах, в поту.
«На двенадцати подводах едет зимняя ночь…»
На двенадцати подводах едет зимняя ночь,
едет, ленно понукает, не торопится.
Будет времечко подумать, кто задуматься не прочь,
пока небо за окошком поворотится.
Поворачиваясь, небо, не шатаясь, не скрипя,
поворачивает время задом наперед,
точно жемчуг из пучины, ниткой памяти скрепя,
выбирает и выбрасывает на берег.
Любо-дорого забраться одному, без сторожей,
в закоулки прошлой жизни, дальше отчества: