Старый дом с кривыми углами,
Где вот‑вот закроет глаза
Жизнь, завязанная узлами, —
Воспалённая железа.
«Эти струны будут возмущены…»
Эти струны будут возмущены,
Несмотря на то что, поднявшись в рост,
Хлебным мякишем утренней тишины
Я замазал дырки на месте звёзд.
Таково воскресенье: проспать полдня,
Посмотреть наверх, покидая дом,
Хорошо, что видящие меня
Вспоминают прошлую ночь с трудом.
Это я по небу пустил волну,
Обвалил сияющий потолок,
До утра стаканом ловил Луну
И почти поймал, да поспать прилёг.
«нелегко оставаться…»
нелегко оставаться
одному в этом мире,
где 12 × 9
или 3 × 4.
но зато невозможно
одному не остаться
там, где 10 × 10
или 30 × 20.
Романс
В одном из городов,
охваченных огнём,
назначь свиданье мне,
но сон прервётся жёстко
внезапным, как патруль,
бесцеремонным днём,
пускающим в твой мир
не дальше перекрёстка.
А за спиною дня
по взорванным мостам
течёт, пылая, ночь
под рухнувшие своды.
Всё гибелью грозит,
но мы бессмертны там,
где воздух полон искр
победы и свободы.
Победа – это дождь
из огненных камней,
горячая роса
полночного эфира,
сияющая смесь…
Давай намажем ей
стареющую плоть
обыденного мира!
«Пели-спали где только придётся…»
Пели-спали где только придётся,
Водку в ступе любили толочь.
Но не пьётся уже, не поётся
И не спится в холодную ночь:
Жизни жалко, и жалко собаки,
Остального не жалко почти
В подступающем к сердцу овраге,
У большого ненастья в горсти.
Девятый класс
Где у подъезда толкотня
И тёмный лес тяжёлых рук,
Там ждут, надеюсь, не меня.
Я слабый враг, неверный друг.
Качели, горки, гаражи —
Темны распятья во дворах.
Попойки, драки, грабежи.
Ты прахом был и станешь прах.
А дома книжная тюрьма,
Обойный клей, колода карт.
Уйти в бега, сойти с ума
Советует лукавый бард.
Но нет надёжнее пути
Сквозь стыд и срам чужих дворов,
Чем сон-травою прорасти,
Не оставляющей следов.
А в небе ледяной металл,
И если лечь лицом в бетон,
Увидишь то, что так искал, —
Свой неразменный миллион…
«Собирался домой…»
Собирался домой.
Но пришёл приказ —
и развеян пепел над чистым полем.
А теперь, невидимый, среди нас
он сидит и, кажется, всем доволен.
Крепок, будто бы новенький карандаш,
только слабо помнит
про то, что было.
Вроде шёл пешком на восьмой этаж,
опираясь на вычурные перила,
Но куда пришёл, как нашёл ключи,
отчего наши лица ему знакомы —
не поймёт никак. Мы пока молчим.
Он хотел домой – и теперь он дома.
«Уже обозначается сезон…»
Уже обозначается сезон
стеклом растительным, упрёком несерьёзным,
желаньем отодвинуть горизонт
к реке, кипящей дымом паровозным.
А мы стоим в раскрашенных полях,
скорее фишки, нежели комбайны,
а под ногами плоская земля,
лишённая и памяти, и тайны.
О, если бы четвёртый кто-нибудь
нас вывел под испачканные тучи,
текущие, как вспененная ртуть,
над нашей головой рекой горючей!
«Ты-то помнишь эту музыку ТВ…»
Ты-то помнишь эту музыку ТВ
Эти танцы в беспощадной синеве
Помню-помню занавешенный экран
Чью-то кровь из чёрно-белых рваных ран
Были молоды мы, молоды тогда
А над нами говорящая вода
А над нею ледяные небеса
Между ними города и голоса
Десять жизней уместились в полчаса
Сказка
В одном далёком городке
Гора приставлена к реке
И смерть невдалеке
Её не бойся – это твой
Передовой городовой
Единственный конвой
Он отведёт тебя туда
Где камень есть и есть вода
Но нету ни следа
Ни рек ни гор ни городков
А только море огоньков
Над полем облаков
«Весёлая тоска венецианских зим…»
Весёлая тоска венецианских зим,
божественный мотив под номером четыре.
Он умер, но, смотри, остался негасим
и медленно плывёт в предпраздничном эфире.
Лови, покуда он – полупрозрачный шар
из рыбьей чешуи сияющего моря
(рисованной страны несмелая душа,
блаженное окно в стене ночного горя).