– И давно вы работаете пилотом? – спросила она, боясь услышать ответ. В то же время ей надо было знать.

– Девять лет.

Она отодвинулась, чтобы получше его рассмотреть.

– Погодите – а сколько же вам лет?

– Двадцать четыре. Выгляжу молодо, знаю, но лучше выглядеть моложе своих лет, чем старше, как считаете? – с вальяжной улыбкой ответил он.

Ее плечи расслабились, и она выдохнула, хотя сама не замечала, что задерживала дыхание. Барон протянул ей коробку с пончиками, и она взяла один. Утром у нее совсем не было аппетита, она не позавтракала, а теперь вдруг поняла, что сильно проголодалась.

Небо прояснилось, и теперь они летели навстречу утреннему солнцу, золотившему гребешки волн паутинкой прозрачных лучей. Она понимала, за что люди так любили Гавайи. Самолет шел ровно, пока они не подлетели к Калопапа; там началась болтанка. Она нервно покосилась на Барона.

Тот смотрел прямо перед собой и ничуть не волновался.

– Расслабьтесь, это так, ерунда, – бросил он.

Когда они подлетели близко к полоске земли, где располагалось поселение Калопапа, она заметила среди утесов извилистую ослиную тропу. Вдруг вспомнилось случившееся двадцать лет назад; тогда ее впервые охватило странное предчувствие, и воздух накалился, предвещая беду.

Однажды утром в третьем классе ее одноклассница, гавайка Меле, пришла к школу с розовым пятном на щеке. Ребята стали дразниться, а Лана испугалась. Все знали, что значило это пятно. Кто-то из учителей, должно быть, сообщил куда следует, и после обеда пришли двое мужчин в костюмах и увели Меле. Прошло несколько дней, потом недель; по утрам перед уроками Лана высматривала в толпе длинные толстые косы. Но Меле так и не вернулась.

У гавайцев отсутствовал иммунитет к проказе. А Лана была наполовину гавайкой и не сомневалась, что заболеет. Несколько раз в день она осматривала себя с ног до головы, а потом отец сказал, что ей не о чем волноваться; мол, гаоле, белая кровь, защищает от болезни. Но ужас на лице Меле навек отпечатался в ее памяти.

С высоты колония Калопапа казалась идиллической деревушкой. Дома с белыми оштукатуренными стенами, церквушки, каменные ограды и маяк. Потом она увидела взлетно-посадочную полосу. Чуть промахнешься – и сядешь в океан. Лана закрыла глаза и начала молиться.

Приземлились они благополучно; к ним тут же подбежали люди и стали помогать разгружаться. Это были рабочие, не пациенты. Лана отошла в сторонку; ветер трепал ее волосы. Воздух густо пропитался солью. На поле собралась толпа зевак: дети, подростки, мужчины, женщины. Кто-то стоял, а кто-то сидел в инвалидных колясках. Все махали руками, и Лана с Бароном помахали в ответ. Жители колонии кричали «алоха» [13] и «спасибо». Лана прищурилась, стараясь разглядеть их лица. Есть ли среди них Меле? А если есть, узнала бы она ее? Но глаза застилали слезы, мешая видеть.

Ее вдруг осенило, что все это время она жила неправильно. Отдалилась от отца и столько лет не была дома, и все по собственной воле. А эти люди здесь, на Калопапа, готовы были пожертвовать жизнью, лишь бы быть вместе с семьей, и многие так и сделали, последовав на Молокаи за любимыми и сами заразившись проказой. По спине пробежал холодок.

А вот она, возможно, опоздала.

На полпути между Мауи [14] и Большим островом [15] испортилась погода. Барон предупреждал, что ветра в проливе Аленуиахаха самые сильные, и оказался прав. Полет превратился в скачки на диком разъяренном жеребце. Хорошо, что они избавились от груза. Внизу бушевал океан белой пены, и Лана подумала, что на пароходе сейчас было бы не лучше, чем в летающей жестянке. Лишь в одном она не сомневалась: случись им добраться до Хило в целости и сохранности, она расцелует твердую землю под ногами.