– На чем же он помешан?

– На любви, конечно… А ты мне нравишься, мент. Есть в тебе что-то нордическое, стойкое.

– Это с ним у Реченко война была?

– С ним…

– Что не поделили?

– Да из-за розочки, нашли из-за чего. В общем, когда умерла Офелия, Гамлет отвез ее в крематорий.

– Стоп! От чего умерла Офелия?

– Да так, встала ночью и перепутала дверь с окном… Короче, она летала по ночам… Одинокий прах ее наш Гамлет высыпал в горшочек и посадил белую розу, эмблему печали. А Маленький принц неосторожным взмахом ноги опрокинул сию гробницу.

– Да, жуткая история. А как фамилия Филиппинца?

– А кто его знает! Филиппинец, он и в Африке Филиппинец.

– Ладно, бывай, Робинзон Крузо. Придет Филиппинец – предъявишь ему вот эту визитку, чтобы срочно позвонил!

Вадим поспешил на свежий воздух, вдохнул распирающую грудь талую свежесть. После того как он перестал курить, запахи стали острее, он машинально сорвал и положил на язык веточку с круглыми почками, ощущая, как проливается на язык молодая горечь. В вечернем воздухе потянуло кипарисовой смолкой и теплым медом. Невдалеке белела церковка с граненой, воздушной колокольней. «Поэзия должна быть грустновата…» А ведь лучше не скажешь, чем сказал когда-то отец народов, языкознания и всех сопредельных наук.

Скорее туда, где в окошках теплятся золотистые огоньки. Он постоит в цыплячьем тепле свечек и испытает тихое сердечное умиление от своей малости и затерянности в мире.

Внезапно что-то засвербило между лопаток, так всегда бывает, когда кто-то невидимый смотрит в спину. Резко обернувшись, он успел заметить: от треснувших окон общежития отпрянула красная майка.

Служба закончилась, храм был почти пуст. Вадим скомкал в руке кожаную кепку и встал за колонну, в тень.

Прошел священник в сухо шуршащей рясе и едва заметно кивнул ему как знакомому. Батюшка был, несомненно, новой формации – из образованных: бывший юрист, врач-психиатр, а то и режиссер, а может быть, рок-звезда, сподвигнутый на путь духовный внезапным прозрением. Голубые глаза его были умиленны и пронзительно умны, как и положено практикующему лекарю душевных недугов.

– Вы на исповедь? Проходите. – Священник обратил на Вадима безоблачные голубые глаза.

– Нет, спасибо! – Хрипловатая бестактность скрежетом резанула мягкую настороженную тишину храма. Вздрогнула и закрестилась маленькая, горбатая старушонка, по храму прошла волна шорохов, словно встопорщились сотни крохотных ушек, спрятанных в темноватых углах и под тяжелыми драпировками лилового бархата.

Вадим догадался, что сделал что-то не так. Острое язвящее зернышко упало в душу и заронилось в тайные ее складки. Щупальца-корешки потянулись к чему-то, прежде острому и стыдному, а теперь уже обкатанному слизью и твердым панцирем, как жемчужина, прежде бывшая куском мутноватого кварца.

Вся его несомненно грешная жизнь уже неотменимо произошла. Но в полных запредельной синевы глазах приходского батюшки она бы обесцветилась, как в будущем пекельном пламени, и стала бы втрое отвратительнее, как бессмысленное и грязное слово, сказанное при ребенке. А главное, она, его жизнь, утратила бы свою нужность, жестокую мужественную опору и земную оправданность в мире холодном и грубом. «Оставь все и иди за мной». Нет, всего оставить он не мог и не хотел, а на половину никогда бы не согласился строгий и скорбный Бог, взирающий с креста.

Опустив плечи и ступая как можно тише, Вадим Андреевич вышел из церкви.

– Братан, огоньку не найдется?

У дверей церкви коробилась и растекалась в сумерках угловатая фигура. Человек приплясывал от холода и, как зябнущая птица, втягивал голову в плечи. Не дожидаясь ответа, он споро подбежал к Вадиму. Это был мужичонка из свойских, что встречаются в России повсеместно, сухощавый, неприметный, вроде бы даже и без своего собственного лица. Но Вадим был благодарен ему. Он привычно шуранул по карманам и махнул рукой.