– Лев Захарович?

Он подошёл к инвалиду и протянул к нему обе руки.

– Здравствуйте, Иван Леонтьевич, – хозяин протянул левую руку. – Это я.

– Здравствуйте, Лев Захарович.

– Как добрались?

– Три дня пароходом и две недели поездом. Устроился в гостиницу возле ВДНХ.

– А как вас занесло на Сахалин? По вербовке?

– В сорок восьмом после письма к вам меня вызвали и предложили поехать на освоение новых территорий в добровольно-принудительном порядке.

– Ну что ты сделаешь, у нас хватает дуболомов. Заставь дурака богу молиться, так он себе весь лоб расшибёт. Я сам-то не мог тогда физически уделить вам времени. Да, тогда всех ходоков проверяли до седьмого колена. А у вас брат… Сами понимаете… А кругом разруха. Мы все в ту пору жили в особом режиме. А вы тогда хотели что-то сообщить?

– Нет. Задумал написать книгу и очень хотел с вами поговорить.

– А вы разве писатель?

– Мне так думается.

– Ваня, дорогой, извините, Иван Леонтьевич, думать не возбраняется. Но для писательства должны быть данные. Вы уверены, что они у вас есть? Пушкин был поэтом, Лермонтов – поэт, Виктор Гюго – поэт, да все мало-мальски известные писатели – прежде всего поэты. Как у вас с этим?

– Пишу.

– Да? А ну выдайте.

– Ну вот, к примеру:

– Философично. Но очень мрачно. Очень мрачно. Нет-нет, это никуда не годится. Плохо. Очень плохо.

– Почему?

– Ну потому что очень близко касается меня. Вы что, не видите, во что я превратился? Неужели не видно? Я уже почти полтора года на пенсии. Правая нога и правая рука не действуют. Хожу только по дому, да и то с палочкой. А мне только шестьдесят четыре. Инсульт. И как следствие, парез, или, по-русски говоря, кондрашка. Не делайте вид, что вы не видите, что у меня одна щека висит, а другая натянута. После этого долго не живут. Так что мне осталось немного. А можете сочинить стихотворение в четыре строки?

– Есть вот такое.

– Плохо. Ещё хуже. Совсем плохо. Прямой намёк, что уже пора.

Он замолчал, с явным неудовольствием и сожалением поглядывая на гостя. Через минуту сказал.

– А ещё что-нибудь можно? Только жизнеутверждающее. Если можно. Давайте. Последняя, третья попытка.

– Ну тогда вот это, я сочинил, когда окончил рабфак.

– Вот это другое дело. Совсем другое дело. Очень хорошо. А про эпитафии не надо писать. Да и про летучих голландцев. В общем, вы меня убедили. Теперь я вижу перед собой поэта. Начинаю верить, что вы потенциальный писатель. Но все писатели начинали с журналистики. Все наши писатели – бывшие фронтовики, военные корреспонденты.

– Я пытался пойти по этому пути, но меня не брали на фронт.

– Почему? Больной?

– Нет. У меня была бронь.

– Бронь? Ну ты силён. Извините. За что бронь?

– Да, ничего, Лев Захарович. Обращайтесь ко мне на ты. Вы на двадцать один год старше меня. Вы ветеран Первой мировой, а потом ещё Гражданской и последней, Отечественной. Так что это нормально. Да, про бронь. Я перед самой войной сконструировал ветряк. А тут война. Вот меня и тормознули. Я написал вам письмо. Через две недели меня вызвали в военкомат, срочно включили в резерв и отправили под Ржев. Там меня вынесли с поля боя полудохлым. Правда, поспешили с отправкой похоронки. А потом уже, перед тем как в яму опустить, кто-то из похоронной команды заметил, что у меня то ли рука, то ли нога дернулась. Срочно отнесли в госпиталь. Год провалялся. Выходили. За это время жена панихиду справила. А я пришёл. Скрюченный. Но живой. И вы тоже не терзайтесь и не падайте духом. Попустит. Но меня не оставляла идея написания книги о вас. Не случайно же я остался живым. Значит, я должен создать в жизни что-то значительное.