– Знаешь, я еще хотел тебя попросить… Точнее не я, а мистер Патерсон. Тот, который руководит вашим школьным театром, Нина. Прости меня, но он говорит, ему неловко, что ты посылаешь ему любовные послания в открытках… А у мистера Патерсона жена, двое мальчишек… Мне неловко, Нина, тебя просить, но ты знаешь… Ты понимаешь, мужчины и ученицы – это всегда так деликатно. Он высоко ценит твой музыкальный дар и танец, но если так и дальше…
Оба молчат и стали красными, как шары на елке у окна. Не смотрят друг на друга, избегают взгляды других людей в кофейне. Скорей на улицу!
– Я понимаю, – выдавливает Нина. – Пойдем, па. Мы же опаздываем.
Они многое еще хотят сказать друг другу, но не знают, с чего начать, не могут выбрать слова. Брюно рад, что они так удачно припарковались, долго ходить у него нет сил. Когда парочка выходит из кофейни на холод, Брюно предлагает:
– Посчитаем светофоры, как раньше?
– Я и так точно знаю – их шесть до школы и еще один сломанный, прямо перед поворотом к бабушке.
– Ладно, тогда что будем считать? Собак?
– Елки! Давай елки в витринах. Неделя до Рождества, – подыгрывает Нина.
А я смотрю на эту приторную парочку – неудачника Брюно и его незаконнорожденную дочь – и чувствую, как волна гнева и тошноты подкатывает к горлу. Ненавижу. Особенно Брюно. И глупую Нину тоже. Избалованные жалкие люди, которые думают, что страдают, а на самом деле живут в пряничных домиках, в пряничном королевстве.
Глава 4
Элеонор остановила водителя катафалка около салона красоты. В этот раз обошлось без церемоний. На кремацию, кроме нее, никто не пришел, и вдова решила сэкономить на лимузине, села рядом с водителем. А что тут такого? Пора учиться считать деньги.
Она уверенно поднялась по трем ступенькам, вошла в знакомый зал с уже открытой бутылкой шампанского. По ходу сбросила шубу в услужливые руки хозяйки салона.
– Роза, выпей со мной за Гаральда! Он только что стал пылью.
Роза хихикнула и пошла за бокалами. За четверть века знакомства она привыкла к чудачествам бывшей оперной певицы и даже считала ее визиты рекламой своему заведению. «А еще у нас бывает Элеонор Айзен, помните ее в арии Тоски?» Посетительницы обычно не помнили, и в этом месте Роза многозначительно подмигивала или закатывала глаза (в зависимости от возраста клиентки) и шла ставить единственный диск, где, среди прочих, молодая Элеонор пела Vissi d’arte. «По мне, так Элеонор поет Тоску эмоциональней, чем Мария Каллас», – всегда добавляла Роза.
– Скучно ехать в церковь каждый раз после похорон. А я сломала ноготь, – уже жаловалась Элеонор маникюрше и по-детски морщила носик. – Давайте выпьем шампанское, поплачем и сделаем меня снова красавицей.
В понедельник клиентов всегда немного, и сегодня, кроме Элеонор, в кресле сидели лишь двое – девушка пришла покрасить отросшие корни и соседка Розы забежала в обеденный перерыв выщипать брови. Аудитория более чем камерная, но Элеонор сейчас нужна публика, и она начала выступление без прелюдий.
Не стесняясь сняла чулки, жестом показала Розе поставить шампанское на столике рядом и садиться слушать. Взгромоздилась в кресло для педикюра («Давай уж заодно и на ногах ногти перекрасим?») и отдала свои руки и ноги двум мастерицам.
«Интересно, ее волосы натуральные или окрашенные?» – подумала девушка, которая сидела в кресле у парикмахерши и теперь старалась найти в каталоге образцов с красками такой же пепельно-белый оттенок, как у старухи. Но даже мысленно называть Элеонор старухой не хотелось. Она сохранила изящество, ее не портили ни полные плечи, ни круглый живот под черным шелковым платьем. Да, артрит искривил когда-то тонкие пальцы, но разве мы выбираем болезни сами? Может быть, причина ее привлекательности крылась в тонких щиколотках и запястьях, безупречном овале лица? Или в холодном блеске серых глаз? Она смотрела внимательно и равнодушно, как птица.