Алла вскочила, будто и не засыпала. О сне напоминала лишь дорожка из слез, блеснувшая на щеке. Алла вытерла холодивший след на щеке тыльной стороной ладони.

– Да, мама, я сейчас.

Мать прошла на кухню, поставила на стол небольшой пакет с едой из ресторана. Это был ее личный ужин, который она забирала домой, чтобы накормить дочь. Сердобольный хозяин иногда давал что-нибудь дополнительно, маленькие круассаны с завтрака, оставшиеся от клиентов или булку. Сегодня ничего дополнительно не дал.

Быстро расставив тарелки и приборы, они молча сели и принялись за еду. Доев все, что было на тарелке, до последней крошечки, Алла подняла глаза на мать.

– Мам, можно я не буду ходить в школу? Мне нужно найти работу, я уже почти взрослая. Могу мыть посуду в вашем ресторанчике. Или официанткой.

– Мне кажется, мы уже всё обсудили, доченька. Аттестат тебе ещё нужен будет. Война не вечна. И тебе не нужно портить руки. Это не дворянское занятие. А что у тебя с глазами, кстати? Ты что это такое нарисовала?

– Знаешь, меня и тут уже начали дразнить. Я не такая, как все. Мальчишки пристают опять. Говорят, что я страшная. Вот, решила нарисовать себе глаза побольше. Ну, и как тебе, нравится? Кстати, а когда мы вернемся домой, к папе?

– Боже, о чём ты говоришь, Аленька?! Война идет по всему миру! Как мы поедем в Китай? Это другой конец света. Знаешь, может, нас там никто и не ждет. Ты же видела, какая там страшная война! Тетю твою убили на твоих глазах! Отец, если б жив был, как-нибудь дал бы знать о себе.

– А как он дал бы знать, мама? Мы же переезжаем постоянно. Да и вообще, я вижу, что ты его забыла с этими твоими ресторанами и гастролями. Но папа все ещё твой официальный муж. Сделай запрос в китайское посольство. Может, он жив?

– Хорошо. – Тамара тяжело поднялась и зевнула, перекрестив по привычке рот. – Пойдем спать. Уже очень поздно. Скоро утро. И помой лицо тщательней, а то как ты пойдешь в школу с таким лицом?

1940

Алла проснулась от страшного грохота. Стучали во входную дверь, и, кажется, руками и ногами. Залился истеричным лаем соседский шпиц, разбуженный этим стуком.

Накинув старенький халатик, мама уже бежала к двери, сопровождаемая тоже вскочившей и трясущейся от страха Аллой.

– Кто там? – спросила у двери мама каким-то спертым голосом.

– Комендатура! – послышался мужской голос с сильным немецким акцентом. – Открывай!

Мама отперла замок и открыла дверь. Дверь грохнула об стену, а застывший в проеме двери немецкий офицер только занес было руку, чтобы опять начать стучать.

Коротко оглядев хозяев, он деловито протиснулся мимо ошарашенных матери и дочери, и, громко топая, прошел в комнату.

– Я здесь будет жить! Вот направление! – громко сказал он и поставил свой портфель на стол.

Начав раздеваться, снял офицерскую портупею, шинель, повесил их на спинку стула и, оглянувшись и увидев возле двери вбитый неведомо кем большой гвоздь, повесил на него фуражку.

Мать с дочерью так и стояли, открыв рты, возле все ещё открытой двери.

– Что ты стоять? Давать завтрак! – отдав приказ, немец уселся на стул, широко, по-хозяйски, раздвинув ноги и откинувшись на спинку стула.

Мать, дрожа в своем старом халатике, взяла онемевшую Аллу за руку и быстро повела ее на кухню.

– Мама, кто это? – испуганно озираясь на приоткрытую дверь в зал, спросила шепотом по-русски Алла.

– Не знаю, дочка, может, его к нам расквартировали, – таким же шепотом ответила мать.

– А что теперь делать? Мы что, с ним должны жить?

– Наверное. Давай, поставь кофейник на плиту. И это, как его там, господи, зажги печь!