Мысли крутились в голове каким-то мутным потоком.

– Как его звали? – спросила я, с трудом возвращая себя в состояние гомо сапиенс. Если спросить до осмотра, то тело становится личностью, а тогда работать уже просто невозможно: начинаешь представлять, как он жил, кем работал, его семью, детей. Гораздо проще, пока он только безличный труп. Грубо? Но зато действенно. Плакать на месте убийства не для эксперта и судебного пристава и уж тем более не для охотницы.

– Виталий Гереленко.

– Время смерти уже установили? – Я снова непроизвольно начала смотреть на стену музея и вдруг – увидев, я на мгновение замерла: вдоль стены шла едва заметная, но непрерывная тонкая кровавая линия, словно след от окровавленного пальца. Как же я раньше её не видела? И никто не заметил. Была ли она вообще?

– Алиса, что такое? – услышала я озадаченный голос Германа, но не ответила и пошла к стене.

Линия вела за угол. Я шла вдоль стены, ощущая тот же холод, что и от тела, и с каждым шагом это ощущение пронизывало меня все сильнее. Свернув за угол, я увидела, как линия продолжается и вдоль этой стены. В некоторых местах она была чуть жирнее, словно тот, кто чертил, вновь обмакивал палец в кровь, чтобы сделать линию чётче.

Обогнув еще один угол, я замерла перед ярко освещённой уличным фонарем стеной небольшой пристройки, исписанной кровавыми иероглифами.

Мои чувства точно выразил появившийся из-за стены Герман:

– Али, твою же гребанную мать!

– Ага, только маму мою не трогай.

– Это то, о чем я подумал?

– Да, это кровь, нужно сделать экспертизу, кому она принадлежит, но я готова поставить свою печёнку на то, что это кровь Виталия Гереленко. Он работал в музее?

– Да, охранником.

– Хм, тогда, возможно, жертва просто подвернулась под руку.

Я достала мобильный телефон и сделала снимок.

– Герман, надпись нужно как можно быстрее перевести, – я ещё раз посмотрела на стену, – кажется, где-то я эти каракули уже видела, это похоже на иврит, возможно, вампирский иврит.

Герман наклонился ко мне и почему-то прошептал на ухо, хотя рядом никого не было:

– Я вижу, что у тебя появились мысли.

Я подняла голову и посмотрела в его темно-карие глаза. Ему было лет 40, но выглядел он намного старше. Скорее всего, причиной было то, что он постоянно хмурился: между бровей и на лбу пролегли глубокие морщины, и резкие, даже какие-то жестокие морщины были в уголках глаз. Он не любил вампиров настолько, насколько это вообще возможно. Они лишили его дочери – единственного близкого ему человека после смерти жены. Это было полтора года назад. После этого я вообще не видела, чтобы он хоть раз улыбнулся.

В общем-то дочь его не совсем мертва, но её жених оказался вампиром, и она дала согласие на свое обращение. Герман так и не смог принять этого удара и предпочёл считать, что его малышка мертва.

Он даже как-то раз попросил меня ее ликвидировать, но, во-первых, она была законопослушным вампиром: жила тихо со своим мужем под Москвой, содержала цветочный салон и питалась, насколько я знаю, исключительно донорской кровью (по крайней мере не попадалась), а во-вторых, я бы все равно не взяла это задание. Что бы там Герман ни говорил, он не простил бы мне убийство своего ребенка, пусть и обращённого. Такое не прощают. А наживать себе врага в лице главного следователя сверхъестественного отдела я не собиралась. К ведьмам далеко не все у нас относятся снисходительно – лучше не портить отношения с начальством.

К тому же до меня уже не раз доходили слухи, что через подставных лиц он и интересуется жизнью дочери и тайно помогает. Думаю, что однажды у них все наладится.