– Как же вы… – отец закашлялся и пошатнулся, – Тёма… стало быть, ты нас так всегда ненавидел?

Тёма не ответил и отвел глаза, напуская на себя равнодушие. Его спутники поднялись и стали ходить по избе, с интересом осматривая каждый угол. Гриша подошел к самовару и протянул к нему руки, увидев это, Женька сделал шаг вперед, но был остановлен рукой отца.

– Не надо, хуже будет.

– В корень зришь, Степаныч, – Тёма скинул покрывало с сундука и, открыв его, стал рыться в мамином тряпье, – ай, сколько юбок, и для троих-то баб? Не стыдно ли, Татьяна? Могла бы хоть соседям отнести, вон, моя сестра в обносках ходит перештопанных, в то время как вы удерживаете излишки.

– Ты еще про хлеб не упомянул, – пробасил второй рыжеватый уполномоченный, – кулак жаден до всего, даже последнее зернышко за щекой спрячет, лишь бы бедноте не досталось.

Мать заплакала, прижимаясь к отцу. Тот обнял ее и гладил по голове, а Женька в это время продолжал белеть от ярости, готовый в любой момент броситься с кулаками на давнего друга. Мы с Настей и Тёмой смотрели на бабушку, которая молчала на протяжении всего действия. Но, когда резвый Гриша опрокинул сундук, вываливая из него ворох одежды, она с трудом села, свешивая с печки опухшие ноги.

– Неужели ты, Гришаня, будешь нижние юбки пересчитывать?

– Пересчитаю и в отчете запишу, – пробормотал носатый, не глядя на бабушку, – все по протоколу.

– Ах, не обрадовалась бы Агафья, твоя бабка, будь она жива, – усталые глаза бабушки увлажнились, – я её очень хорошо знала, да и отца твоего. Когда ты был маленький, частенько просил у меня малины из огорода, когда я приходила к вам. Ты навряд ли помнишь, годка два тебе было от силы. Потом вы уже в Полу уехали, но я тебя сразу узнала, как только ты вошел, очень уж на бабку свою похож…

Гриша замер, глядя в одну точку. На кончике его мясистого носа застыла капелька пота, он схватил белую женскую сорочку и, скомкав её, вытер красное лицо. Затем он отшвырнул её и, приподнявшись, подошел к ней.

– Старая, – прохрипел он, приближаясь почти вплотную, – молчать бы тебе лучше.

С этими словами он дернул её за локоть, одним рывком сбросив с печи. Бабушка охнула. Она свалилась на бок, ударившись виском о печной выступ, сквозь её белый платок стало стремительно проступать багровое пятно.

В избе поднялся крик. Женька с неистовым рёвом бросился на Гришу, сбивая того с ног. Они грохнулись на деревянный пол, рыча и перекатываясь. Подгоняемый яростью, Женька оседлал своего противника, сдавливая сильными руками его горло.

– Сволочь! – рычал он, сжимая захват. – Убью!

Гриша что-то хрипел, пытаясь сбросить обезумевшего Женьку, но физически он все же был слабее моего брата. Он только и мог тщетно молотить кулачками по плечам Женьки, сипя ругательства посиневшими губами. Возможно, убийство бы и вправду состоялось, но подлое вмешательство Тёмы оказалось для моего брата роковым. Бывший друг сумел воспользоваться царившей вокруг суматохой и, подкравшись, всадить кухонный нож в его открытую шею.

В тот миг все затихло. Вязкий холод охватил меня, сковывая сознание и тело. Перед глазами все помутнело, постепенно обретая тот самый проклятый красный цвет. Будто кровь моего брата, покидая его тело, растворялась в воздухе, окрашивая его в багровые тона. Сквозь толщу забвения до меня донесся крик матери. Этот мучительный вопль, переходящий в рыдания, тонул в булькающем хрипе агонии умиравшего Женьки. Я пытался закричать, но рот мой так и не открылся. Немота парализовала меня, заставляя впервые в жизни увидеть человеческую смерть в самой её отвратительной и порочной форме.