Говорят, что дух ААА, некогда ангельский и кроткий, отмеченный православным юродством и смирением, звеня браслетами на запястьях, являлся в затхлый дом литературоведа Кралечкина, «филоложествовавшего» (по его ироничному выражению) на непаханном поприще ахматовской лирики «героически, вопреки идеологической конъюнктуре, рискуя партийной репутацией» (реплика из телеинтервью), рассыпал по полу дешёвые пластмассовые жемчуга царицы Савской. Акуму облаяла за двоих Кралинская собака Эль-да, почуяв что-то неладное, что-то подозрительное. Акума цыкнула на собаку. Та прижала уши, придавила хвост. Хозяину тоже досталось по носу. Щёлк! На него напал чих, чох и пых. Нос чесался. Акума не жалела своих поклонников и поклонниц. В зависимости от степени вины перед ней она озаряла одних ярко-голубым светом глаз, других изумрудным, а третьих серым. Превращалась из жертвы в палача, хлестала их плетью (той, что хлестали некрасовскую Музу), принуждая к покаянию и раскаянию.

Намедни исследователь жизни и творчества ААА, биограф, давал длинное интервью о любовных связях поэтессы для киевского телеканала, сидя напротив её юного портрета во всю стену. Злобный Дух взбунтовался, наслал грозу и дождь. Град стучал в окно. Навёл такой шорох в городе, что свят-свят-свят, боже упаси! А ведь ревнивая Армида предупреждала и умоляла его в письмах из Нью-Йорка, что нельзя, нельзя отдаваться всецело одной ААА, что «она суккуб, опустошит вас Панночка», что возмездие неизбежно, что жар его души прекрасен, но хлад ума ему не повредит в его исследованиях…

Мёртвый труп хозяина вынесли, как старую советскую рухлядь под парадную дверь. Акума, откуда ни возьмись, склонилась над Кралечкиным, запричитала горемычно: «Увы, сладчайшее чадо, увы! Како зашёл еси от очею моею? Како в мертвых вменился еси? Авось отогреется и оживёт…»

И тут Кралечкин очнулся, поднял белесые веки, весь без понимания, дитя беспомощное, внезапно встал с носилок, полный какого-то воодушевления и вдохновения, и сверх всякого чаяния обронив тапок, начал изъясняться куртуазным слогом: «Я лежал, бессилен и мертв. Что со мной медицина творила?» Он слал Богу пароль из трёх букв и восклицал: «Смерть! где твое жало?! Ад! где твоя победа?!» Так куртуазный маньерист Кралечкин, воскресший как бы по наущению философа Н. Фёдорова, познал чистое существование без бытия, без целеполагания. И снова зажил, не взирая ни на что. Плелись и другие версии.

Соседка Таня, дверь в дверь, тоже знатная собачница (от окриков её содрогаются стены в квартире), знает по именам всех литературных собак, может рассказывать о них часами, докладывала участковому лейтенанту, что этот таджикский кагал устроили квартиранты Кралечкина, которым он сдавал свои апартаменты на время отъезда.

«О, бедный крохобор… Да на пенсию разве проживёшь. Легче загнуться», – тотчас жалела его Танечка, зарабатывающая на жизнь продажей породистых щенков.

Не верьте газетам, всё это неправда. Нет дыма без огня. Всякий вымысел не без греха. А грех не без святости. Грешите, грешите, милые читатели! Вы ещё молоды! Ведь вы еще живы! Ваши грехи потешны! Тешьте, создателя! Ему наплевать на вас! Ему скучно в вашем цирке Чинизелли…

«Ну-тка, дайте мне Кралечкина сюда! – говорил скучающим ангелам бог. – Покажите мне его, разве он богохульствовал? Нет, я сам грешен. Каюсь. Сам на себя напраслину нёс, яко пёс бездомный, поганый мой рот! Вот тебе, вот! (Хлопает себя по губам.) Ну, так простим его, сирого советского филолога, целую его в темечко, лысеет оно…» – бубнил Бог без лица, без губ, без носа, как у табуретки…