Впрочем, Велимир Хлебников недаром считал, что «свобода приходит нагая». Субсидируемые прежде государством СМИ в немалой степени поспособствовали уничтожению своего основного источника финансирования. Особенно быстро и остро это почувствовали в начале девяностых наименее виноватые – российская провинция. Вплоть до путча пресса на местах, в основном в противовес общественным настроениям, оставалась бастионом советской государственности. Короткого мига осенней (1991 года) вольницы редакционным коллективам хватило только на то, чтобы гордо переименоваться из «органов» в «учредители», но уже к зиме 1992-го практически перед всеми новоявленными собственниками замаячила перспектива банкротства. Средства, получаемые от субаренды помещений, от рекламы, а также подписки, никак не покрывали расходов, и журналисты вновь отправились в услужение – обычно все к тем же прежним начальникам, ставшим к этому моменту кто успешными бизнесменами, а кто опять большими административными чинами. Регионы, таким образом, от монолитного единства – с недолгой, невразумительной заминкой и минуя, по большому счету, вариант гласности – вернулись в журналистике к партийно-хозяйственному сервису.

Журналисты столичные, не успевшие позабыть свой перестроечный триумф, чувствовали себя тогда же куда уверенней. «Московские новости» усмехались: «Власть и пресса не суждены друг другу. От таких браков рождаются только уроды вроде „Правды“ прежних времен. Мы – не пара. Останемся друзьями?». Федеральные СМИ стали системой многосубъектной, и уже это оценивается как благо: «Каждый хозяин гнет свое, а мы в результате получаем больше разной информации». Но достаточно ли номинального разноречия хозяйствующих субъектов, чтобы с надеждой говорить о подлинном, а не эрзац-плюрализме? Ведь даже в начале – середине девяностых невероятной представлялась полифония мнений на одном канале, в одном издании. Так что по-своему объяснимым, внутренне подготовленным стало попятное движение к гласности, наметившееся вместе со стартом президентских выборов 1996 года. Именно в те времена А. Чубайс очень определенно заявил: «Время свободного полета для редакторов, для газет кончилось. Каждое средство массовой информации должно иметь своего хозяина». Очень скоро вновь востребованными оказались идея «единства» и вертикальная структура, поддержанные затосковавшей по утраченной политической влиятельности интеллигенцией. Вектор переломился и заскользил по нисходящей.

К тотальной цензуре все это отнюдь не приводит: скажем, регулировать печатную периодику во всем ее объеме Министерство связи и массовых коммуникаций сейчас уже не собирается. Однако и свободу слова можно назвать частичной, а если точней, – при рыночном изобилии СМИ – выборочным является сегодня прессинг. Сильнее всего он там, где сосредоточена максимальная аудитория, а значит, и главное направление информационного потока, – на общенациональных телевизионных каналах. Об этом достаточно откровенно 2 сентября 2008 года признался в интервью «Известиям» тогдашний министр И. Щеголев. А добровольные помощники больших начальников, посмеиваясь, приговаривают, что самые независимые – это те, от которых ничего не зависит, и кивают, например, на социальные сети.

Мы снова находимся в ситуации гласности, но назвать ее знакомой трудно. Любая прежняя либерализация потому таковой и воспринималась, что возникала на фоне мрачного или удушливого семи-, пяти-, тридцати-, двадцатилетия. Сегодня же интеллигенция, прислоняясь к умеренной или ограниченной гласности, в обмен на призрачный статус «четвертой власти» способна расстаться и с пугающими самостоятельностью, многообразием, и с постылой свободой слова. Жертвой это не считается, но тем не менее в речах преобладает отнюдь не шестидесятнический энтузиазм – усталое удовлетворение. И характерно, что впервые в истории гласности публицисты обращаются не к молодежи, а по преимуществу к пожилым людям.