Она примолкла и отвернулась. Помолчав, продолжила:

– Пока сидели в ресторане, вся была в сомнениях… И вот уже уходить пора, а мне никак не собраться с духом. И тогда я выпила для храбрости рюмку коньяка и решилась. Поднялась с ним в номер, где оставила кофту и сумку, и без всяких предисловий объявила, что хочу его. Он растерялся, разволновался, стал отговаривать, и тогда я, чтобы не передумать, скинула без лишних слов туфли, легла, задрала подол и спустила трусы. И он не устоял. И никто бы не устоял… Так что сам видишь – все было как я рассказала, только не он мной овладел, а я им…

Тут она взглянула на меня и, видно, не зная, чего ждать, отступила на шаг. Я же машинально посмотрел на часы: двадцать ноль-ноль. Это значит, что потребовалось пятнадцать лет, двадцать три дня и двадцать часов, чтобы тайное стало явным. Мне бы наполниться благородным возмущением, мне бы вознегодовать, но вместо этого я испытал неуместное удовлетворение: вот и замкнулись силовые линии измены, сложившись в угаданный мною узор, и не было в его внятном, скучном рисунке места для ее затейливых завитушек. Сунув руки в карманы, я пожал плечами:

– А я всегда знал, что ты была с ним по собственной воле и в сказку твою никогда не верил. Мне только непонятно зачем ты столько лет меня терпела. Только не говори про виноватую любовь! Думаю, все куда проще: ты не захотела ничего менять, и жизнь с обманутым мужем тебя вполне устраивала. Не удивительно, что в результате мы пришли к тому, с чего начали: я тебя, как всегда люблю, а ты меня, как всегда нет.

– Любишь?! И поэтому завел на стороне дочь?! – вскипели свинцовым негодованием ее глаза.

– А может, потому что ее мать всегда была со мной честна? – охладил я ее пыл.

Вцепившись белыми пальцами в сумочку так, будто это было мое горло, она обожгла меня гневным серым пламенем. Я выдержал ее взгляд, и лицо ее вдруг разгладилось, пламя погасло, пальцы ослабли.

– Тут ты прав. Хватит врать.

– Тогда продолжай.

– Да ради бога! – скривилась она. – Только имей в виду, если тебе не понравится, ты сам напросился!

– Договорились.

Несколько секунд она молчала, а потом заговорила:

– В общем, когда он стал меня целовать, я сразу поняла, что погорячилась. Только было уже поздно. И я глаза закрыла и велела себе терпеть. Слава богу, он как-то быстро и деликатно все сделал… Между прочим, если тебе это так важно, он был аккуратен, и я сказала правду: он был во мне, но я чистая. Если, конечно, не считать двух луж на животе… – покраснела она. – Потом, конечно, разделись, легли, и вот он гладит меня, целует, душу себе выворачивает, а мне неинтересно… Вспомнила, как хотела его когда-то, а тут смотрю – тело как тело, ничего особенного, только волосатое очень, и бантик так себе… В общем, полное разочарование… И я чтобы отвлечься, представила, как ты ходишь по квартире, как укладываешь Костика, как поглядываешь на часы и волнуешься, почему меня так долго нет. Представила и подумала – знал бы ты, где я сейчас и чем занимаюсь! А чтобы хоть как-то оправдаться твержу себе, что делаю это не из удовольствия, а из благодарности. И еще пытаюсь вспомнить, как ты меня обижал. Пытаюсь и не могу – вспоминается только хорошее. Смешно: меня во все места целует другой мужчина, а я думаю о тебе! Представляю, как вернусь домой, смою под душем его поцелуи и буду любить одного тебя. Вот дура-то была, прости господи! – заключила она с сердцем. – В общем, не стала тянуть и подставилась второй раз. Вот так и рассчиталась…

Предъявив недостающий позвонок, что был изъят ею из позвоночника змеи измены и заменен протезом замыкания и химерой истерики, она уставилась вдаль. Я огляделся: тот же парк и то же место под рослым вязом. Днем – изумрудный великан, ночью – сонный брюнет: шевелюра его потемнела, чуткие уши-листья обвисли. В воздухе, придавленном его сухой грузной сенью есть место и для сдержанного ворчания машин, и для продолжительной, неуютной паузы. Лина вернула взгляд из дальней дали и с насмешливой опаской спросила: