– Нет! Постой! Не уходи! – выкрикиваю я, пытаясь схватить ее за руку.

– Что еще? – отдергивает она руку.

– Постой! Подожди! Дай посмотреть на тебя еще немного! Я ведь тебя целую вечность не видел! Да, да, я знаю, я тебе противен! Согласен, я это заслужил, но посмотреть на тебя в последний раз я могу?

– Как все поменялось… – устало смотрит она на меня. – Почему же ты не услышал меня раньше?

– Да потому что я человек, а не Иисус Христос, вот почему! А разве ты не также себя ведешь?! Ведь вот я к тебе взываю, а ты меня не слышишь, потому что ослеплена обидой! Я глухой, а ты слепая, и страдает от этого наш сын!

– Ты прав: непутевые ему достались родители. Ну, ничего, когда-нибудь он нас рассудит. Я лишь об одном прошу – рассказывай ему о нас только хорошее. У нас есть, что ему рассказать.

– Еще бы! – воодушевляюсь я. – А помнишь, как мы с тобой целовались в Немчиновке на чердаке? А наше озеро? А нашу поляну?

Лина язвительно усмехается:

– До чего же все мужчины одинаковые! Вот и ты пытаешься играть на тех же струнах, что и Иван…

Неожиданно она смолкает, и пока я лихорадочно соображаю, как мне преодолеть ее насмешливую неприязнь, с которой она оборачивает против меня все мои реплики, с ней что-то происходит: плечи неуловимо расправляются, грудь воинственно подбирается, лицо слегка краснеет, глаза прищуриваются, и я слышу:

– Ладно. Раз уж и он здесь, так и быть, расскажу тебе кое-что. Авось, после этого оставишь меня в покое…

Так и быть, выйду за тебя замуж. Так и быть, рожу тебе ребенка. Так и быть, изменю, а потом признаюсь. Так и быть, поживу с тобой, расскажу очередную гадость, а потом посмотрю, как ты будешь корчиться. Не женщина, а сплошное одолжение! Знал бы двадцать лет назад, что меня ждет, ни за что бы не побежал знакомиться!

– В общем, так: не было ни насилия, ни чудовища по имени Иван, – начала она, сосредоточив взгляд на письменной версии своей жизни, что расположилась где-то слева от меня. – Эту сказку я сочинила в расчете на твою жалость… И не придумала ничего умнее, чем сделать из достойного человека монстра… Просто взяла и оболгала первую любовь. И я рада, что могу теперь вернуть ей доброе имя…

Прочувствованная пауза.

– На самом деле я не насмехалась над Иваном и не унижала его – наоборот, я обрадовалась ему. Да, вначале я осыпала его упреками, но он сказал только одно: ты не смогла бы там жить, не смогла топить печку, носить воду из колодца, греметь закопченными кастрюлями, мыться под умывальником, ходить в кино в деревянный дом культуры, а в туалет на улицу. Он когда все это увидел, то понял, что девятнадцатилетняя московская барынька, столкнувшись с провинциальной реальностью, сломается, и потому решил избавить от разочарования и меня, и себя. Пожертвовал, можно сказать, собой. Поступил очень благородно, и я, для которой твой Подольск – уже деревня, оценила это. И никуда он меня с собой не звал – он лишь хотел увидеть меня. Две недели не спускал с меня восхищенных глаз – сам знаешь, какая я была пятнадцать лет назад. Вел себя очень достойно и порядочно, а когда я к слову и не к слову твердила, что люблю тебя, смотрел на меня с грустной улыбкой… Я сразу сказала, что не смогу от тебя уйти, а он сказал, что не сможет бросить сына и дочь. Только вот человек думает одно, а поступает почему-то наоборот. Так и я: любила тебя, но вдруг решила, что просто обязана его отблагодарить. И за общежитие, где он не позволил себе лишнего, и за мой московский покой, и за его самоотверженную верность, и даже за то, что назло ему вышла за тебя замуж. Ну, вот просто обязана, и все тут! Потому и пошла к нему в гостиницу… Такое вот затмение мозга…