Ложем нам служили две доски, прикрепленные к борту, настолько узкие, что было едва возможно лежать на спокойной воде, но не за что ухватиться, если на море поднималась волна. В углу стояло одно-единственное ведро, которое переполнилось уже через час после отплытия, и никто его так и не поменял. Поэтому мы, дрожа, лежали на досках и ходили под себя прямо на этих узких койках. От качки многих из нас тошнило, и мы катались в собственной рвоте, натыкаясь друг на друга. Время от времени дверь на камбуз распахивалась, и прямо на покрытый коркой грязи пол выливали несколько ведер вязкой каши, за которую нам приходилось драться. Мальчишки стучали ногами по доскам борта, пытались окровавленными пальцами оторвать их и бессвязно кричали и плакали, что хотят домой.
Двенадцать раз я видел новый рассвет сквозь щели над головой, прежде чем корабли остановились. Выведшие нас на свежий воздух мужчины прикрывали рты и носы и били нас, если мы подходили слишком близко. Ноги еле держали, отвыкнув от неподвижности твердой земли. Лохмотья, оставшиеся от нашей одежды, сорвали и сожгли, а нас принялись окатывать из ведер. Потоки воды у наших ног, бурые и серые, полные комочков грязи, скатывались с причала в море. Тут же на причале лежали тела тех, кто не пережил плавания. Потом я узнал, что их порубили на куски и продали фермерам на корм для свиней и собак.
Дни, проведенные без еды и отдыха, морская болезнь, обезвоживание и понос совершенно опустошили нас. Я старался сберечь те силы, что еще оставались, и загнал поглубже все мысли о прошлом и будущем. Я жил от вдоха до вдоха, не заглядывая вперед и не оборачиваясь назад. Осмотр в порту, грубая помывка и сортировка – все это пролетело словно в тумане. Каждая толика внимания, которую мы только могли найти, уходила на попытки разобраться в происходящем, понять, где мы находимся, сколько времени прошло и что мы потеряли. Кто из нас выжил, а кто – нет.
Я понятия не имел, где нахожусь, но знал, что где-то далеко от дома. Так далеко, что даже отцу будет не по силам меня отыскать. Я подумал, как он вернется домой. Заметит ли он следы нападения издали или въедет в деревню в ожидании, что все идет как обычно? Будет ли он улыбаться, предвкушая встречу с нами, как это бывало после каждой поездки? Каково это – готовиться поцеловать жену, но найти лишь ее тело, стремиться обнять сына, но узнать, что он пропал? При мысли о его горе, его утрате у меня сжалось сердце. Его боль я ощущал даже острее, чем собственную.