– Я предлагаю последний дар, подобных которому не существует в Японии. Если церкви будет позволено продолжать работу в этих землях, мы будем трудиться под защитой господина Нобунаги. Это значит, что собственная охрана мне не нужна.

Возникло такое чувство, будто у меня сжимается кожа. Других ящиков в зале не было, больше нечего было вынести. Я уперся взглядом в затылок Валиньяно, словно тем самым мог помешать ему говорить. Остальные в зале еще не поняли, что происходит.

– Я предлагаю вам одного из лучших воинов, которые встречались мне во всех землях, где мне довелось побывать, – продолжал Валиньяно.

Присутствующие в зале начали осознавать, к чему он клонит, и понимание прокатилось по залу волной, которую я ощутил физически. У стоявшего рядом Органтино дернулась рука.

– Обученный с юных лет и проведший с оружием половину жизни, это молодой мужчина, но старый солдат. Он обучен владеть мечом, копьем, кинжалом, луком, палицей и аркебузой и сведущ в тактике. Я предлагаю вам моего слугу, которого вы зовете Ясукэ.

Волна рассыпалась, окатив всех присутствующих. Валиньяно и Нобунага, не мигая, смотрели друг на друга. Хоть как-то отреагировал только Органтино. Он посмотрел на меня с оторопью, показывавшей, что понятия не имел о том, что должно произойти. Нобунага улыбнулся, но лишь слегка, словно это была уступка, которой он ждал, и мне показалось, что детали этой встречи были обговорены заранее. Отправить посланцев, чтобы втихаря разузнать, какие дары вызовут наилучший отклик, было вполне в духе Валиньяно, но ему хватало и умения читать людей на месте, чтобы предложить то, что их больше всего заинтересует.

У меня сдавило грудь, словно воздух в легких вдруг сменился льдом. На мгновение мне захотелось что-нибудь сказать, но я не знал что. Что я мог сказать? В этом зале я был единственным, кто не обладал никакой властью. За мной не стояли ни церковь, как за Валиньяно и Органтино, ни сильный клан, как за Нобунагой и Ранмару. Меня угнали из деревни, от моего народа, разлучили с теми, кто мог мне помочь, и заставили рассчитывать лишь на благоволение и богатство тех, кто при первой же возможности был готов обменять меня на что-нибудь более ценное.

Как бы зол я ни был на Валиньяно, еще больше я злился на себя за то, что так глупо просчитался, определяя свое место в жизни. Я служил Валиньяно и церкви долго и усердно, а они взамен хорошо обращались со мной, но я так и не стал одним из них. Собственность – только и всего. Все, что было мне близко, осталось на улицах африканской деревни или в доках Индии.

Я стоял твердо, сохраняя непроницаемое выражение лица. Что-то говорить или делать не имело смысла. Всего лишь нескольких слов оказалось достаточно, чтобы продать меня снова.

Когда работорговцы напали на нашу деревню, моего отца не было дома.

Ребенком я проводил бо́льшую часть дня в непроглядной темноте пещер, выламывая куски камня из стен и складывая их в разложенные у моих ног мешки. Пыль разъедала легкие, и о том, что рядом трудятся и другие мальчишки, мне напоминал только их кашель. Парни постарше вытаскивали камни из пещеры и раскалывали на части в поисках прожилков железа, а пару раз в день они спускались обратно и приносили лепешки и жидкую похлебку, есть которые нам приходилось на ощупь.

Я был сильнее многих старших мальчишек, хотя еще не достиг возраста обрезания. После многочасовой работы мы поднимались наверх, разминая негнущиеся и кровоточащие пальцы, и подставляли лица солнцу, пока не переставали щуриться. Если добыча была богатой, взрослые разводили посреди деревни огромный костер, плавили железо в печи, потом давали ему остыть и ковали разные вещи – инструменты, украшения, оружие. Все это мы отдавали заезжим арабам или индийцам в обмен на одежду и зерно, а иногда мужчины набивали столько мешков, сколько могли увезти их мулы и лошади, и уезжали на несколько дней торговать с другими племенами, жившими по соседству, а иногда и дальше.