А чем здесь платят за постой,

За небосвода цвет густой,

За этот свет, за этот воздух

И за ночное небо в звездах?

Все даром, говорят в ответ,

Здесь даром все: и тьма, и свет.

А впрочем, говорят устало,

Что ни отдай, все будет мало.

Пью этот воздух натощак,

По капле на желудок тощий…

Он окружен прозрачной рощей,

Весенней рощей – мой очаг.

Глаза открою – птичий гам,

И по мгновениям летящим

Веду движением скользящим,

Как пальчиком по позвонкам.

Ни кистью, ни карандашом,

А только оголенным нервом

Соприкасаюсь с мигом первым,

Где тайна бродит нагишом.

Смертных можно ли стращать

Их бы холить и прощать,

Потому, что время мчится

И придется разлучиться.

И тоски не избежать.

Смертных можно ль обижать,

Изводить сердечной мукой

Перед вечною разлукой?

Маме

Прости меня, что тает лёд.

Прости меня, что солнце льёт

На землю вешний свет, что птица

Поет. Прости, что время длится,

Что смех звучит, что вьется след

На той земле, где больше нет

Тебя. Что в середине мая

Все зацветет. Прости, родная.

Люби без памяти о том,

Что годы движутся гуртом,

Что облака плывут и тают,

Что постепенно отцветают

Цветы на поле золотом.

Люби без памяти о том,

Что всё рассеется потом,

Уйдёт, разрушится и канет,

И отомрёт, и сил не станет

Подумать о пережитом.

Телячьи нежности. Позор

Все эти нежности телячьи,

Все эти выходки ребячьи,

От умиленья влажный взор.

Спешу на звук твоих шагов,

Лечу к тебе и поневоле

Смеюсь от счастья. Не смешно ли

Так выходить из берегов?

Неужто столь необорим

Порыв в разумном человеке?

…Но не стыдились чувства греки,

Стыдился чувств брутальный Рим,

Который так и не дорос

До той возвышенной морали,

Когда от счастья умирали,

Топили горе в море слёз.

То облава, то потрава.

Выжил только третий справа.

Фотография стара.

A на ней юнцов орава.

Довоенная пора.

Что ни имя, что ни дата –

Тень войны и каземата,

Каземата и войны.

Время тяжко виновато,

Что карало без вины,

Приговаривая к нетям.

Хорошо быть справа третьим,

Пережившим этот бред.

Но и он так смят столетьем,

Что живого места нет.

Жить сладко и мучительно,

И крайне поучительно.

Взгляни на образец.

У века исключительно

Напористый резец,

Которым он обтачивал,

Врезался и вколачивал,

Врубался и долбил,

Живую кровь выкачивал,

Живую душу пил.

Перебрав столетий груду,

Ты в любом найдёшь Иуду,

Кровопийцу и творца,

И за истину борца.

И столетие иное

Станет близким, как родное:

Так же мало райских мест,

Те же гвозди, тот же крест.

Это всё до времени,

До зари, до темени,

До зимы, до осени,

До небесной просини.

Вздумаешь отчаяться,

А оно кончается.

Вздумаешь надеяться,

А оно развеется.

В допотопные лета

Мир держали три кита.

А потом они устали

И держать нас перестали

На натруженном хребте.

И в огромной пустоте

Держит мир с того мгновенья

Только сила вдохновенья.

Высота берётся с лёту.

Не поможет ни на йоту,

Если ночи напролёт

До измоту и до поту

Репетировать полёт.

Высота берётся с ходу.

Подниматься к небосводу

Шаг за шагом день и ночь –

Всё равно, что в ступе воду

Добросовестно толочь.

Высота берётся сразу.

Не успев закончить фразу

И земных не кончив дел,

Ощутив полёта фазу,

Обнаружишь, что взлетел.

И через влажный сад, сбивая дождь с ветвей,

Через шумящий сад, где вспархивает птица,

Бежать вперед, назад, вперед, левей, правей,

Вслепую, наугад, чтоб с кем-то объясниться…

Что, кроме бедных слов, останется в строках?

Твержу: «Затменье, бред, безумие, затменье…»