На той тропе ногой примята,

Не все ль равно? В одном лишь суть –

Как сберегаем то, что свято,

Когда с заката до заката

Незримый совершаем путь.

Не все ль равно, гвоздика, льнянка

Растут в пыли у полустанка,

Где твой состав прогромыхал?

В одном лишь суть – с лица ль, с изнанки

Увиден мир, где полустанки,

Гвоздики и полоски шпал.

Не все ль равно?.. И все же, все же

Прозрачен мир и не безбожен,

И путь не безнадежен твой,

Коль над тобою сень сережек,

И травы вдоль твоих дорожек

Зовутся «мятлик луговой».

Гуси-лебеди летят

И меня с собой уносят.

Коль над пропастью не сбросят,

То на землю возвратят.

Но отныне на века –

Жить на тверди, небу внемля,

И с тоской глядеть на землю,

Подымаясь в облака.

Казалось мне, я песнь пою

Про счастье и про боль свою,

Про маету и душ и тел, –

А это дождик шелестел.

Казалось, песнь моя нова, –

А это пели дерева.

Казалось, в песне всхлип и стон,

А это был лишь лепет крон…

Гремели дальние грома,

И только я была нема.

На планете беспредельной

Два окошка над котельной.

Это – дом давнишний мой.

В доме том жила ребенком.

Помню ромбы на клеенке.

Помню скатерть с бахромой.

Скинув валики с дивана,

Спать укладывали рано.

И в умолкнувшем дому

Где-то мыслями витала

И в косички заплетала

На скатерке бахрому.

Мне казались раем сущим

Гобеленовые кущи –

Пруд, кувшинки, камыши,

Где, изъеденные молью,

Меж кувшинок на приволье

Плыли лебеди в тиши.

Стало пылью, прахом, тленом

То, что было гобеленом

С лебедями. Но смотри –

По стеклу стучат ладошки.

А войдешь – стоят галошки

С байкой розовой внутри.

О, разнотравье, разноцветье.

Лови их солнечною сетью

Иль дождевой – богат улов.

А я ловлю их в сети слов.

И потому неуловимы

Они и проплывают мимо.

И снова сеть моя пуста.

В ней ни травинки, ни листа.

А я хотела, чтоб и в стужу

Кружило все, что нынче кружит,

Чтобы навеки был со мной

Меня пленивший миг земной;

Чтобы июньский луч небесный,

Запутавшись в сети словесной,

Светил, горяч и негасим,

В глухую пору долгих зим;

Чтоб все, что нынче зримо, зряче,

Что нынче и поет и плачет,

А завтра порастет быльем,

Осталось жить в стихе моем.

Погляди-ка, мой болезный,

Колыбель висит над бездной,

И качают все ветра

Люльку с ночи до утра.

И зачем, живя над краем,

Со своей судьбой играем,

И добротный строим дом,

И рожаем в доме том.

И цветет над легкой зыбкой

Материнская улыбка.

Сполз с поверхности земной

Край пеленки кружевной.

15 сентября 1976 г.

Диаспора. Рассеянье.

Чужого ветра веянье.

На чуждой тверди трещина.

Чьим богом нам завещано

Своими делать нуждами

Дела народа чуждого

И жить у человечества

В гостях, забыв отечество?

Мне речки эти сонные

Роднее, чем исконные.

И коль живу обидами,

То не земли Давидовой.

Ростовские. Тулонские.

Мы толпы Вавилонские,

Чужие, многоликие,

Давно разноязыкие.

И нет конца кружению.

И лишь уничтожение

Сводило нас в единую

Полоску дыма длинную.

Но вечно ветра веянье

И всех дымов рассеянье.

Шито белыми нитками наше житье.

Посмотри же на странное это шитье.

Белой ниткой прошиты ночные часы.

Белый иней на контурах вместо росы.

Очевидно и явно стремление жить

Не рывками, а плавно, не дергая нить.

Шито все на живульку. И вечно живу,

Опасаясь, что жизнь разойдется по шву.

Пусть в дальнейшем упадок, разор и распад.

Но сегодня тишайший, густой снегопад.

Белоснежные нитки прошили простор

В драгоценной попытке отстрочить разор,

Все земное зашить, залатать и спасти,

Неземное с земным воедино свести.

А вместо благодати – намёк на благодать,

На все, чем вряд ли смертный способен обладать.