– Да ты что, с ума сошла? Ты хоть понимаешь, что ты делаешь? У тебя же немец на постое, а ты еврея прячешь. Совсем умом рехнулась, девка? А коль узнает да в гестапо доложит?

– Что мне его, на улицу выкинуть или самой в гестапо отвести? – резко повернулась к отцу Надежда, с вызовом смотря ему в глаза. – Муська мне как родная была. Даст бог, вернется, а нет – так хоть ребенка спасу. И пусть хоть что делают, а в беду его не дам!

– Ох, Надька, Надька, непутевая ты у нас, – тяжело вздохнул Андрей Васильевич, но, уловила Надя, мелькнуло в глазах отца уважение. Как-то по-другому смотрел он на нее. – А как примораживать начнет – что тогда делать станешь? На чердаке – это тебе не в хате натопленной сидеть.

– Не знаю, – честно ответила Надежда. – Может, возле трубы не так страшно будет?

– Завтра подъеду, посмотрю, а ты матери не говори: и так вся от страха трясется. На днях к ней Верка Косая забегала. Ейный мужик с полицаями форштадтскими путается. Напугала ее чуть не до смерти. Говорит, что, мол, как только немцы с евреями покончат, за староверов возьмутся. Я мать-то успокоил, как мог, а сам вот думаю, что нет дыма без огня. Бона что с евреями творят. На Видземской, на углу, четвертый участок полицейский – так там мужики подрабатывать приладились. Ямы здоровенные чуть ли не через день ходят в Погулянку копать. С вечера роют, а к утру к этим ямам евреев с Гривы пригоняют и расстреливают. Никого не щадят – ни стариков, ни детей малых. На всю округу слышно, как кричат. А эти, что могилы роют, ждут в сторонке, пока всех убьют, а потом закапывают и тряпки, с евреев снятые, между собой делят. Хоть бы постеснялись, так еще и по домам ходят, продают. Да я голый-босый буду ходить, но с убитых снятое ни в жисть не надену, и матери наказал ничего не покупать. Пока силы есть, я своими руками себе на хлеб и на одежку заработаю. Война – не война, а печь чадит – надо чинить, а то и новую дожить. На мой век работы хватит, и людям не стыдно в глаза смотреть. А эти хоть и помалкивают, да шила в мешке не утаишь. Все знают, чем занимаются и откуда деньги на водку…

Хлопнула дверь в сенях: мать от Дашки пришла. Сели за стол, отобедали. О новостях городских поговорили, о ценах на продукты, о знакомых общих, да и засобирались. Хоть и не голодают старики: огород кормит, в курятнике кур с дюжину, а в сарае поросята, – но Надежда все равно родителям с собой корзину собрала. Крупы отсыпала, консервов мясных положила, плитку шоколада немецкого, варенья банку. Пускай побалуются старики, цены-то нынче на все это заоблачные.

Отец заехал на следующий день с утра. Надежда была на седьмом небе от счастья, почувствовала: оттаял, не дуется больше. Как в старые добрые времена.

– Вот корзину тебе твою привез, спусти в погреб, – Андрей Васильевич поставил на стол корзину, в которой был десяток свежих яиц, банка варенья малинового да засоленного сала шматок, в марлю завернутый.

– Ну зачем, папа? У меня все есть.

– Я тебе привез то, чего у тебя нет, – отмахнулся отец и полез на чердак конопатить щели.

Яшка вертелся подле, все норовил чем-нибудь помочь, и в итоге Андрей Васильевич разрешил ему заделать пару щелей самому. Яшка сиял от гордости. К тому времени как закончили работу, Надежда как раз поспела с обедом, и все сели к столу.

– Ну авось не так дуть будет, а то сквозняк гуляет – недолго и простудиться. Вот только к лету надо щели открыть, иначе в жару там задохнуться можно…

– Давай, папа, до следующего лета доживем, а там уже и думать будем.

– И то верно, кто при нынешних-то временах наперед загадывать может. Но ты, Надюха, того… будь осторожной: с огнем играешь. И ты, малец, – Андрей Васильевич строго посмотрел на Яшку, – сиди там тихо, как мышь. Упаси бог, дознаются немцы или полицаи – горя не оберетесь. Слыхал, поди, чего они с вашими творят…