Сама гадалка, миссис Дороти Роббинс, сидела на широком подоконнике, заваленном пушистыми бирюзовыми подушками. Все полицейские уже ушли, оставив её одну в лавке. Она была спокойна, удивительно спокойна, учитывая обстоятельства. Миссис Роббинс смотрела в окно, за которым была ночь, и в глаза ей светили яркие жёлтые фонари, стоявшие вдоль дороги. Рядом с ней сидела серо-белая полосатая кошка, её взгляд тоже был устремлён в ночь. Общий вид этой картины казался очень удручающим, но каким-то поэтичным, не лишённым очарования и магии. Коэн поёжился, кашлянул и тихо поздоровался.

Женщина и кошка одновременно обернулись. Коэн и гадалка смотрели друг на друга несколько секунд, возможно, несколько дольше, чем требовал от агента профессиональный этикет. Волосы у миссис Роббинс были седыми, почти белыми, а глаза тёмными, с маленькими смешными морщинками вокруг. Её красивый рот с полными подвижными губами и аристократический нос с горбинкой напомнили Коэну его преподавателя по праву на юридическом факультете в Гарварде. Та тоже всегда смотрела на студентов смешливо и дерзко, будто вызывала их на поединок. Сейчас, под взглядом этой пожилой женщины, Коэн снова почувствовал себя как на экзамене. «Черт побери, а она ведь действительно что-то делает. Как это называется, считывает или смотрит в душу? Аж холодок по коже».

Коэн взял ситуацию в свои руки. Он ещё раз кашлянул, нарочито заглянул в блокнот, хотя его фотографическая память уже знала все детали этого происшествия назубок, и заговорил:

– Миссис Роббинс, доброй ночи, меня зовут агент Хангерфорд. Мои коллеги из полиции вкратце описали мне произошедшую ситуацию. Как вы себя чувствуете?

Женщина улыбнулась, не отрывая от Коэна пронзительного взгляда, прищурилась и ответила:

– Это так приятно, когда джентльмен спрашивает у дамы о её самочувствии, а не о том, где она была и что делала ночью. Полиция подозревает меня в хулиганстве в собственной же лавке, представляете? Благодарю вас, Коэн, со мной всё хорошо.

«Коэн? Хм. Я разве назвал ей своё имя?», – мысли мгновенно закрутились в голове. Прагматичный ум сразу подкинул решение: «Наверное, полицейские при ней говорили про группу из ФБР, которая их заменит, и упоминали имя руководителя. Ну конечно!». Голова раскалывалась и отказывалась быстро и адекватно соображать.

– Хорошо. Тогда прошу прощения, но позвольте всё-таки повторить вам этот вопрос. Где вы были этой ночью? Вы отказались отвечать на него полицейским. Могу я также узнать, почему?

Кошка миссис Роббинс вдруг спрыгнула с подоконника, медленно и вальяжно подошла к ногам Коэна, обнюхала его и тихо зашипела. Гадалка удивленно подняла одну бровь.

– Тихо, Стикистар, ты что это вытворяешь перед нашим гостем? – женщина строго посмотрела на кошку, и та горделиво и равнодушно, подняв хвост, пошла на кухню.

Проводив кошку молчаливыми взглядами, они вернулись к разговору.

– Вы думаете, я сама это сделала? – теперь миссис Роббинс строго посмотрела на мужчину.

– Я не могу делать какие-либо выводы на основании лишь увиденного. Мне нужна в этом ваша помощь, – Коэн располагающе улыбнулся.

Ещё в юные годы Коэн выработал в себе несколько типов улыбок: для родителей – улыбка «послушания», для учителей – улыбка «повиновения», для друзей – улыбка «дерзкая», для девушек – улыбка «обольстительная». Лишь со своим дедом он был собой, настоящим, мог расслабить мышцы лица и вообще не улыбаться, они были родственными душами. Лишь с возрастом пришло понимание, что его настоящие эмоции являются самыми ценными, что должно быть глубоко наплевать, что подумают о нём люди, что можно не притворяться и не подстраиваться, а быть таким, какой он есть – сильным и независимым. И он стал избавляться от своей коллекции улыбок. Оставил лишь несколько, ровно столько, сколько нужно, чтобы разговорить жертву преступления или самого преступника.