– Ну, господа, поздравляю: мы вошли в состав 3-го Кавказского корпуса, который получил особую ответственную боевую задачу, но какую, генерал Ирманов мне не сказал. Он спросил только, хороши ли наши батареи? Я, конечно, ответил, что надеюсь, не будут хуже других, хотя мы в боях еще не участвовали. Завтра утром выступаем вместо одного из дивизионов 52-й бригады^>13, который находится где-то в отделе, а пока постарайтесь хорошенько отдохнуть, чтобы потом не ударить лицом в грязь.

Вечером я обошел нашу коновязь. Больше всего меня беспокоили наши усталые лошади. Многие из них лежали. (Слава богу, что не все, – значит, не так уже плохо.)

Утром батарея поднялась до света и начала готовиться к походу. Появился командующий дивизионом:

– Господа, сейчас генерал Ирманов известил меня, что по просьбе нашего начальника дивизии дивизион возвращается в его распоряжение. Итак, поход с 3-м Кавказским корпусом отменяется. Будем ждать дальнейших распоряжений.

Мы разочарованы. И надо было нашему начальнику дивизии вмешаться!

3-й Кавказский корпус проходит через нашу деревню. Вот и 52-я бригада, с которой мы должны были идти.

Через сутки двинулись и мы.

– Ваше высокоблагородие, разрешите доложить: 5-го орудия кобыла Щеголиха никак не поднимается. Должно, придется оставить. Как прикажете?

Иду на место происшествия: толпа солдат окружила лежащую на земле небольшую рыжую лошадку. Толпа расступается и пропускает меня в середину.

– Надорвалась, сердешная. Ишь, стонет даже, как человек. Что тут поделаешь? – слышу кругом себя сочувственный говор солдат.

– Да, ничего не поделаешь. Отдайте ее хозяину, на земле которого она лежит.

– Глаза-то какие, гляди: точно у человека, когда ему тяжко.

Бедная лошадка! Она только жалобно заржала нам вслед, как бы прощаясь с уходящей батареей.

Скрипят колеса орудий 6-й батареи, размалывая дорожный польский песок. Дорога тяжелая, а для наших уставших, мало втянутых в работу лошадей – даже вдвойне тяжелая.

Лошади легли в хомуты, постромки натянуты, утренний холодок подбадривает их. На лицах людей больше всего отражена усталость, но тем не менее они перебрасываются шутками, временами даже слышится смех.

Откуда-то издали глухо донесся орудийный выстрел. Один… другой… все чаще и чаще, и вот все слилось в один отдаленный гул.

Как серьезны стали сразу лица. Все смолкло: и смех, и шутки, и разговоры. Все внимательно прислушиваются к недалекому бою. Настала сразу какая-то торжественная тишина. И лица людей тоже стали какими-то торжественными. Что они думают, эти мои офицеры и солдаты? Почему на их лицах появилось какое-то загадочное вопросительное выражение?

Да ведь это первый бой.

Первый, невидимый нами, но действительный бой, и мы в нем тоже участвуем… своими душами.

Что же чувствуют ваши души, мои дорогие соратники?

А что чувствую я?

Где-то глубоко в груди заныло сердце. Это испуг или страх?

Нет, не испуг и не страх: я чувствую только, что где-то, уже близко от нас, происходит что-то стихийное, великое, грозное. То, что рано или поздно ожидает и нас, чего мы уже не минуем. И все, что чувствую я, отчетливо и твердо сквозит и на лицах моих офицеров и солдат.

3-й Кавказский корпус берет Козеницы.

Мы идем по направлению к Висле в состав Особого отряда генерала Н., которому дана задача двумя полками пехоты и нашим дивизионом не допустить германцев переправиться через Вислу где-то между Козеницами и Кальварией.

Двигаемся уже днем – это много легче и веселее, и к тому же погода прояснилась, дождя больше нет. Переходы небольшие – верст 20–25, – и это тоже сильно облегчает наше положение. Я с беспокойством оглядываю своих лошадей, пропускаю батарею мимо себя, но угрожающего ничего не замечаю. Лошади везут дружно и, видимо, начинают втягиваться в свою работу. Это успокаивает меня, и я рысью еду на свое место, в голову колонны. У моего чернобородого трубача Калина на седле болтается кисет с махоркой, и время от времени сзади ко мне протягивается рука с национальной «козьей ножкой». Я закуриваю, не беспокоясь о том, что распространяю вокруг себя родной махорочный запах, и мне становится веселее.