Для наглядного ознакомления с австрийской полевой артиллерией генерал Лайминг однажды прислал в дивизион пленное австрийское полевое орудие с передком и зарядным ящиком.

Вот она, знаменитая сталебронзовая пушка^>12, о которой столько писали еще в мирное время.

– Смотрите, ваше высокоблагородие, ведь это никак засохшая кровь?

И действительно, все сиденье и часть лафета были залиты запекшейся кровью. Это открытие сразу понизило общее настроение собравшихся около пленного орудия чинов батареи. Как-то сразу стало всем жутко и грустно, точно тень погибшего австрийского наводчика прошла сейчас между нами. Мы все отошли от орудия.

Недели через две к нам присоединились уже сильно потрепанные в боях полки нашей дивизии. В противоположность нам, стремившимся на боевые позиции, наша пехота с восторгом предалась отдыху в Бресте. Но это и понятно: очень уж неудачен оказался их боевой опыт. Они рассказывали о страшной неразберихе, царившей в наших войсках: ни определенных твердых приказаний, ни общей цели, ни должной связи между частями, – все это вело лишь к безрезультатному выматыванию сил у людей и к бесполезным крупным потерям.

Город Брест-Литовск, сам по себе небольшой и довольно грязный, в это время был переполнен и кипел особой лихорадочной жизнью. Офицеры часто там коротали свои вечера, отдыхая после усиленных трудов и забот. Все магазины, рестораны и кафе блестели огнями, соблазняя и заманивая праздно-скучающую публику.

Но больше всего нас привлекал железнодорожный вокзал, где получались самые свежие новости с театра военных действий, часто от непосредственных участников боевых операций. Эти известия нас волновали, заставляя все больше и больше стремиться туда, где кровь и жизнь потеряли всякую ценность. Но помимо этого наши души угнетал еще какой-то стыд за себя, за свою спокойную мирную жизнь, и как-то даже неловко было в это время чувствовать на своих плечах офицерские погоны. Нам было стыдно и не по себе среди переполнявших вокзал офицеров, едущих с фронта, в особенности среди раненых, которые в это время преобладали; и все же мы не могли утерпеть и не посещать вокзала – этого источника отзвуков далеко от нас гремящих пушек, свиста снарядов и мелкой дроби пулеметных и винтовочных выстрелов.

А вот и пленные: все сплошь одни австрийцы в своих серо-голубых мундирах и шинелях. Как спешат они скорее занять места в вагонах, которые помчат их далеко от родины, в бесконечную глубь широко раскинувшейся между морей и горных хребтов Великой России.

Вот старый, седой австрийский полковник. Он суетится и сильно беспокоится, обращаясь то к одному, то к другому из своих товарищей – пленных офицеров – на своем красивом венском наречии, жестикулируя и стараясь объяснить что-то, волнующее его.

К концу нашего пребывания в гарнизоне крепости мы уже чувствовали, как воинская часть, под своими ногами довольно твердую почву. Нам разрешили даже для практики на местном полигоне израсходовать некоторое количество снарядов по деревянным мишеням, и вот впервые орудия 6-й батареи застукали боевым вызовом у фортов Брест-Литовска, разукрасив на горизонте далекое небо белыми легкими дымовыми клубками шрапнельных разрывов.

1-й дивизион уходит. Куда? Никому не известно.

Они очень довольны, и с нами им некогда разговаривать. Их вызывают спешно. Нам завидно, и чтобы уже больше не волноваться, мы их даже не провожаем.

– Ваше высокоблагородие, а мы-то что? Иль хуже первого дивизиона? Так и будем сидеть здесь, в крепости, до самого конца войны?

– Не знаю, родные, ничего не знаю.