с учётом битв был всё ж прекрасен!

Татьяне Ромашкиной

Машечка

Лучится сказочное имя,

с утра влетает первым в ум,

и входит в сны медово, зримо

цветами самых спелых клумб;

салютом брызжет так всеярко,

что с лиц печальных сходит груз.

Оно мне выпало подарком

сочнейшим, радостным на вкус.

Его нашёл в потоке окон

пустых и грешных, и святых,

узрев в тиши светлейший локон

и поступь ног его цветных.

Ах! Это грех – не спеть поэту

о нём, иль вовсе не узнать

его свеченья, чар, секрета,

что могут слух теплом ласкать.

И вот, ещё один повержен

герой от ласки добрых рук.

Оно – бальзам душе заме?ршей.

Оно – пока что страсть и друг…

Просвириной Маше

Бродячий музыкант

Толкая ком живого сердца

мешки дыханья в те края,

где будет радостно им петься,

в углах ни ноты не тая;

туда, где наш дуэт соитьем

исполнит песенный разлив,

хватая каждый бриз наитья

и запах мака, роз, олив.

Спеша и трогая все струны

ветвей иссохше-дорогих,

я кожей дхола вижу лунность,

деревья – станами нагих

танцо?вщиц, с ку?дрями живыми

в белёсых, чайных ли тонах

тела их (в роще обжитые)

манят с опушек, в сторонах.

Гастролью буду полнить тропы,

мотив и пыл нести в ту даль,

где меж воды, пустынь, сугробов

меня солистка будет ждать.

В порту

Обняло якорь дно,

приняв его в объятья.

Глаза кают цепно

глядят особой статью

на неба купол, в даль,

где соль сжигала руки,

щипала трюм, сусаль

фигур, и стен натуги.

А ветер в парус бил,

держали строй волокна.

Одни смотрели в Нил,

другие в город – окна.

Уставший остов, киль

о пыли троп мечтает;

пройдя пять тысяч миль,

мечту о снах качает.

И вот средь дней зимы,

направив стрелки галса,

корабль в зоне тьмы

в любви земле признался.

Жертвоприношение

Оплату дам букетом душ

и ожерельем из сердец,

когда возьму заветный куш -

тебя, как чуда образец.

Богам молитвы вознесу,

и жар направлю костровищ

в небесья, брызгая росу,

отваром древним с корневищ.

За счастье выплачу налог

какой бы Бог не запросил!

Из буквы вытяну я слог,

стараясь сотней своих сил.

Любым я толком послужу

во имя сладости мечты.

Весь ад цветами засажу

в пылу победной череды.

Заброшу бой, ремёсла, дом.

Не жа?дясь жертвами, ценой,

устрою мира всего слом,

лишь только б ты была со мной!

Волчья зима

И пастью дикой ввысь звуча,

зубами костно так стуча,

и злобью злобною мыча,

в морозе воями крича,

и стиснув жилы все у рта,

собравши мыслей все сорта,

меха посъёжил, чуть примолк,

ищу в зиме голодной толк.

Всё так, чтоб ленно не уснуть?

За хвост себя чтоб не куснуть?

Иль чтоб овчарням дать пожить?

Иль спортом зайцев закружить?

И меж полос стогов и нор

нет никого с осенних пор.

И лишь лиса, костром горя,

даёт надежду, не хитря.

Мечта про мякоть коз и кур

бредёт под кожей наших шкур.

Студёну ночь живя в лесу,

костьми тряся, мы ждём весну…

Очарованный заяц

Улыбки три – уста и глазки,

дороже сотен, тысяч лиц.

Ты красишь явь собою-сказкой.

Не канет Троица их вниз.

И не скрадут тоска и вечер

всё их прозрачие и шарм.

Они – маяк дороги млечной.

Они смиряют буйства жар.

И мне так греет, гладит душу

синь самых юных васильков,

что держит, воли не нарушив,

сильней охотничьих силков.

Сегодня так. Иные плоти.

Но ясный облик мне знаком,

хотя досель былые годы

нас не встречали за столом.

Среди лугов и птиц, и кварца

мы были в жизниях других,

наверно, мышкою и зайцем,

что в счастьи бегали круги.

Просвириной Маше

Подсолнухи

Второе солнце сеет ласку,

друзей касаясь и гостей.

Взошло, тоски снимая маски.

И город стал на тон светлей.

Оно – есть ты. Чаруешь дали.

Незрим алмаз твоих даров.

И туч развеются все шали,

как ты коснёшься холодов.

Под первым солнцем мира шири,

цветут сады, растут хлеба.

На Вас обоих, как кумиров,

все краски лиц глядят, любя.

Жар не таи, и даже лучик.