Но мы отвлеклись. Постельничий, конечно, ничего этого знать не мог. Здесь, в Ливонии, в недавно захваченном замке Ордена, пока не могло быть и речи о полном соблюдении довольно сложных русских обычаев по встрече послов, как было принято в русских княжествах, и у него запросто забрали грамоту и усадили за стол напротив рязанцев. Только теперь он заметил, что на столе накрыто для… ну, скорее, вечерних посиделок – блюда с закусками, чарки… Ему тут же налили чего-то из кувшина, подвинули тарелку, и он, замахнув чарку, уже в процессе понял, что это не вино, не брага и не медовуха, а что-то более крепкое, ягодное. Но… именно такое ему и было сейчас нужно, и его отпустило. Пока он зажевывал чем-то из солений, князь (и Ефим через его плечо) читали грамоту государя. Содержание ее Еропкин знал, написано было обтекаемо, но… князю должно было быть понятно.

Государь Московский писал в грамоте, что считает объединение Руси своим важнейшим делом, и выражал сдержанную радость от того, что князь Рязанский его понимает. Также благодарил (тоже сдержанно) за передачу грамоты на управление Рязанью. Просил же он – по возможности подробнее рассказать о тех самых бедах для Руси, о которых поведал посланник божий, старец, на ближайшее время и на будущее. Ну, и еще просил уточнить, какие действия собирается предпринимать далее в Ливонии сам князь Иван, и чего ждет от Москвы. Посланнику своему, постельничему Ивану Еропкину, князь Московский разрешал рассказать «все, что ему самому сказали бы», а, если это по какой-то причине они посчитают неудобным – передать с тем посланником в письменном виде. Все это было написано коротко и сухо, даже для официальных текстов 16 века.

Гораздо более эмоциональной, как сказали бы через пятьсот лет, была вторая часть послания. Там князь Василий просил князя Ивана, как брата (на самом деле – троюродного племянника), как можно более подробно описать его встречу с посланником Господа, поскольку такого на землях русских не было с давних времен, и «знать о том должны во всех концах земель наших», с припиской, что и в грамоте самому старцу о том тоже написано. На этом месте читающий князь прервался и спросил о втором послании Еропкина. Уже немного успокоившийся постельничий успел к тому времени и оглядеться в зале, и определить, кто тут тот самый старец. Было это легко, хотя бы потому, что все здесь, кроме одного человека, были достаточно молодыми. Поднявшись навстречу старцу, постельничий сразу оценил разницу в росте, а, отдавая с приличным поклоном грамоту, еще и в лицо вблизи успел заглянуть…

2

Когда его после возвращения в Москву расспрашивал о старце государь, Еропкин так рассказывал про первую встречу:

-Первое – высок, и одежа, конечно, вся не наша – блестит, и работа тонкая, и обувка иная… Второе, когда приглядишься – статен, спокоен, но… не похож он ни на кого, государь. Волосы стрижет не так, как у нас принято, и бороду короче носит, но дело не в том даже. Взгляд у него… и любопытство там, но без навязчивости, и знание, но не сверху смотрит и не сквозь тебя, как иные бояре или священники наши… Не воин, не купец, не боярин… Мне, на обратном пути уже, подумалось – на иноземца знатного похож, который по своим делам чужими местами проезжает, да по пути любопытствует – кто тут живет да как… Да и говор у него, хоть почти все слова вроде и наши, на иноземный смахивает. Но не как у немцев или татар, упаси господи, а… другой.

-Любопытствующий проезжий, значит? – переспрашивал государь.

-То сперва мне так показалось – соглашался Еропкин – а вот потом, когда он заново рассказывал, что в будущем случиться должно… и после, когда чудеса свои показывал, и повозку, которую они «машиной» называют… Наш он, государь, хоть и через пять сот лет, наш, потому как никакой скоморох или лицедей не может так… от души говорить, подробности все пояснять и доводы такие приводить!