50 оттенков страсти. Сборник современной прозы и поэзии – 2022 Альманах

В то лето, давно растаявшее в бесконечности минувших дней, мне суждено было выслушать немало рассуждений о загадочном чувстве любви. Мы остались тогда совсем одни в нашей большой квартире с наставницей моей юности, с моей бабушкой, матерью моей матери. Родители мои, мать и отец, уехали на отдых в горный санаторий, прихватив с собой мою старшую сестру Нину. Моя старшая сестра в детстве много болела и часто пропускала школу. Что касается меня, то я школу старалась не пропускать и не болела так серьёзно, как моя сестра. Потому я нашла, что выбор родителей вполне справедливый. Учиться надобно много и хорошо, и, как сказал один из известных вождей советского государства, приговаривая это, должно быть, каждый день с самого раннего детства, надо именно так и делать: учиться, учиться, учиться! Словом, выражать сомнения риторике этого лозунга, висевшего во всех школах нашего государства рабочих и крестьян, никак не полагалось по рангу ни заслуженным учителям, ни ученикам, тем более отличникам.

– Во времена моей дореволюционной юности о любви рассуждали очень часто и гораздо больше, чем сейчас! – сказала она. – Тогда вообще чаще говорили о чувствах, чем о деньгах. Такие серьёзные вещи, как финансовые вопросы, обмозговывались где-то в кулуарах, например с управляющими именьями или личными секретарями, причём тет-а-тет. Но о любви можно было запросто болтать с подружками где угодно, как то в кондитерской за чашечкой кофе с миндальным пирожным, на прогулках в парке или таинственно шептаться об этом в коридорах гимназии. Почему бы и нет? Некоторым кавалерам даже нравилось такое – подслушает, бывало, легкомысленный разговор и присядет к столику рядышком в кондитерской или подойдёт на аллее в парке и в болтовню подружек вмешается. Так тоже знакомились с барышнями! Потом и серьёзные отношения возникали, бывало, и дело заканчивалось венчанием. Вот если бы не эта проклятая Германская война в четырнадцатом году, какие бы одарённые потомки славных дворянских семей продолжали бы существовать в нашем времени! А потом ещё и революция грянула, и эмиграция выкосила Россию под самые корешки! Господи, помилуй нас, грешных! Не надо нам больше ни войн, ни революций, ни пугачёвщины какой-нибудь да разинщины в придачу…

И она осенила меня и себя крестом. Я смотрела пристально на свою бабушку – она такой запомнилась мне – маленькая, смуглая, быстрая на руку женщина. Она подкрашивала свои поредевшие волосы в чёрный цвет, старательно борясь с сединой, и завивала локоны плоёными щипцами. Она легко обводила губы помадой, выбирая тщательно отнюдь не яркие, телесные цвета. В молодости ей случалось играть роли цыганок или итальянок в любительских спектаклях…

Впрочем, следует заметить, что нас посещали в нашем квартирном уединении. Почти каждое утро к бабушке приходила Тоня, старушка, с которой подружилась и я тоже в то славное минувшее лето. Тоня жила очень близко, всего через улицу от большого здания нашего жилого дома, в деревянном сооружении барачного типа на шесть семей, которое наши городские власти грозились к чёрту снести, а вовсе не отремонтировать вполне прилично, как того хотелось Тоне и её незамужней дочери Вере, проживавшей вместе с ней. Конечно, по своему возрасту я была ближе к Вере, чем к старушке Тоне, но встречала я её всегда восторженной улыбкой, словно Тоня знала нечто такое, о чём не имел представления вообще ни один человек в мире! Дети нашего двора звали старушку тётей Тоней, но я никогда не называла её так при бабушке. Та строго пояснила мне, что Тоня нам не родственница, а просто наша хорошая знакомая, и потому гораздо приличнее называть её по имени и отчеству Антониной Антоновной. Однако играя со своими подругами в нашем просторном дворе, я легко забывалась и называла старушку тётей Тоней, как и все другие дети. Моя бабушка называла её просто Тоней, Антониной Антоновной тоже и ласково – Тонечкой.

Тоня приходила к бабушке утром, часов в шесть-семь. Дочь Тони, Вера Кисина, работала продавщицей в продовольственном магазине, гастрономе, расположенном в кирпичном здании нашего обширного дома между седьмым и шестым подъездом. Фактически получалось так, что тётя Тоня провожала дочь свою Веру на работу в гастроном, который открывался совсем рано утром, хотя все другие бакалейно-хлебные заведения из ближайших к нашему району начинали свою работу значительно позже. Я вставала по-летнему в десять часов утра, отсыпаясь с ленивым наслаждением после учебного года. Но просыпалась я гораздо раньше и, лёжа в постели, прислушивалась к неторопливому разговору бабушки и тёти Тони. Если дверь в мою комнату бывала захлопнута, я осторожно вставала и приоткрывала её. Бабушка и Тоня сидели за столом и пили чай, и я, мельком взглянув в солнечное пространство кухни, видела краешек синей ситцевой юбки старушки Тони и её белый простенький платок с нехитрой узорной каёмкой, который, как всегда, успел скатиться с её головы на плечи. Возвратившись на цыпочках назад в свою комнату, я снова ложилась в постель, и шелест разговора, доносившийся из кухни, обволакивал меня глубоким теплом давних пережитых дней. Словно медленное течение реки, меня переносили в иной мир эти рассказы о целых событиях сотни раз обдуманного и оплаканного неизбежного – всего того горького, что было отмерено на долю судьбой этим двум живым существам, с завидным терпением перешедшим наконец-то брод коварной и глубокой реки жизни.

– Расскажите, пожалуйста, милая вы моя Тонечка, голубушка, про свою госпожу Кузьмину! Ну, помните, вы обещали? Куда же она делась, с такой сомнительной репутацией? И ведь такая молоденькая была! Плохое было наше время! – говорила моя бабушка. – И люди русские стали все мелочными, сварливыми, жадными до чужой собственности! Страшно вспоминать! Не стало царя, и наша Россия рухнула в пропасть! Бедненькие люди! На каждую голову посыпались свои горькие несчастья!

На эту тираду старушка Тоня отвечала своим монологом:

– Да, ужо горюшка мы все хлебнули через край! И простецкие мы, и ваши богатые! Как все ваши господа в Париж укатили и нас, как есть одних, то есть преданную ихним капризам прислугу господскую, побросали, так мы и начали голодать да скитаться по подвалам и подворотням. С вашими-то господами мы в домах ихних жили, трудились, конечно, обижались, бывало, на господ, да ведь крыша над головой у нас была. А наша госпожа Кузьмина, её светлость, махнула в эти свои Парижи закордонные ещё в ту самую Февральскую! До Октября и ждать не стала! Ни-ни! Так я с самой Февральской на улице оказалася. Да и не одна я, ещё были такие из разных господских хоромов кухарки да горничные. Уцелели только те кралечки, кто проживал у нас в Питере по жёлтому билету. Тех сам чёрт не сдвинул с места! У мадамов веселье и пьянки продолжались до семнадцатого года. Апосля октябрь накрыл их, всех до единой мадамов! Да поделом им досталося. Мы-то, прислуга честная, тогда только в самом почёте оказались…

– Ну, а сам куда делся?..

– Барин наш, господин Кузьмин Владимир Ильич, перед самой Февральской возми да и помрэ! А ведь хороший человек оне были, не жадные. Всегда, бывало, денег даст на Пасху и мне, и кухарке нашей Варе. А напечём-то, наготовим мы на Пасху и для хозяев, и для нас самих! Расстегаи с рыбой да с грибами наша Варя такие выпекала, что по всем питерским домам рецепт тот секретный от нашей Вари выпытывали. Во рту таяли те расстегаи, да румяные, да пышные! Но хозяин всё равно, что на Пасху, что на Масленицу для нас ещё и колбас разных распорядится, бывало, навезти от самого от купца, от Елисеева. Ну а к ним ишо прибавит нам и сыров, рыбки вяленой и копчёной, ешь и пей сколько хошь! И конфеток разных на Рождество нам оне тоже подносили. И крендельков тут же, пряников тоже. А Петру, кучеру, вот уж этому денег не жалели оне никогдашеньки! Да и то сказать, вместе оне с Петрухой в разгульных дрожках по тайным, запутанным путям-дорожкам нетрезвенькие души свои вытрясали! Петруха был видный собой, шапочку набекрень носил, как и барин сам. Шапочка та у его из натурального енотового меха была шитая, а не зайчуковая. Вот и красовался наш Петруха перед кухарочкой нашей Варей да и на меня, хотя изредка, но поглядывал. Надвинет шапочку, бывало, на лоб, а то и на самый затылок её совсем лихо себе забросит! Только и смотри на него, полюбуйся на доброго молодца, глаз не отрывай, красна девица! А ведь нам работать по дому приходилось немало, где тут до шуток времечка достать? Дом у нас большой был, да мебели много, зеркалов да и посуды разной, – всё надо было в чистоте и порядке содержать! То была моя забота…

– Они очень богатые были люди, эти ваши Кузьмины?

– Богатые! Да ишо какие! Им бы жить да поживать при этаком добре! Да только денежки швырять оне наловчились по разным своим капризам! Наряды для своей Адели, мадам Кузьминой, из самого Парижа барин наш выписывали! Лучше бы работать было бы нашему Владимиру Ильичу поменьше. Оне в адвокатах числились. Очень умный и хороший барин наш были. Петруха говорил, бывало, нам: «Угождайте ему, девки! Такого барина доброго днём с огнём не сыскать!» Хороший – да, но ведь оченно занятые оне были! А ежели оченно занятый, то денежки, это означает, надо ему днём и ночью добывать. Другие баре сидели себе ручки сложа, – на то оне и баре! А наш Владимир Ильич только с постели прыг! – и ну как носилися по всему дому, словно оне угоревшие! Эк, им дома никак не сиделося! Апосля как загуляют с Петрухой – трое суток госпожа наша, Кузьмина Адель, их разыскивают! Туды-сюды по всему Питеру посыльных отправляют! Да разве найдёшь их, непутёвых, ежели они загулявши? Исплачутся, бывало, наша Аделька, уж мы еёную душеньку жалели! Да то на первой поре было, а потом многонько у нас изменилося в дому, и к ним, Адели этой, никакого почитания больше среди нас не было. Тому они сами виноватые во всём. Да об том я расскажу по порядку. Вот изначально мы чаю им, кофей тоже приносили в спаленку, иконку с Николаем Угодником им на подносик серебряный мы подкладывали, вроде как невзначай! Оне крещёные, конечно, были в нашу православную веру, хоть сами из поляков католических. Только оне совсем молоденькие были! Зачем им было так плакать да страдать? Умеют скрыться из женских глаз мужчины этакие загульные, если их душеньки на эти дела своё терзанье имеют! Вот Владимир Ильич от такой занятой жизни и успокоилися навек раньше времени. Помяни, Господи, его душу светлую! Царствие небесное! Да интересно вам про всё то слушать?..