Ты мчался по левому краю, на ходу сыграл в стенку, срезал угол штрафной и мимо вратаря низом вонзил мяч в сетку. Даже в такой игре, которая ничего не решает, твоя душа, созерцавшая всё это с высоты, вдруг снова впрыгнула в твоё тело. И в восхищении ты мчишься по левому краю, ожидая ответной передачи, чтобы поймать скользящий от тебя мяч и подъёмом мощно пробить в дальний угол стелющимся на высоте сантиметров в тридцать ударом!..

Он стоит, упёршись кулаками в бока, зло плюёт в траву. Это – объявление войны. Теперь он не будет тебя щадить. Теперь ему нечего терять. Теперь он будет бить тебя не только в интересах команды, а и для собственного удовольствия.

Ты летишь через голову и остаёшься лежать. Может быть, ему дадут предупреждение, и он струсит? Нет, судья не понимает, что война объявлена.

И снова ты летишь на неправдоподобно изумрудную в свете прожекторов траву. Тебя показывают крупным планом вот этой ближней камерой, показывают, как ты закусил губу, лёжа на локтях, как врач замораживает бедро. Ты почти кинозвезда, тебя узнают по причёске, по вскинутым шалашиком бровям, по скупой усмешке с поднятым левым углом плотно сжатого рта. И тебя на виду у всей страны бьёт этот… этот!

Ты, хромая, возвращаешься в игру. Ты отказался от замены. Тебе кажется, что на поле остались двое – ты и защитник, а все остальные – зрители, в подыгрыше.

Когда ты забиваешь головой с углового, он сносит тебя, не дав опуститься на землю. Ты уползаешь за лицевую линию, и тебе замораживают то же бедро.

Ты знаешь, что одинаково люто тебя ненавидят сейчас два человека на свете – защитник и выпустивший его тренер. И ты, может быть немного преувеличивающий ценность своих ног, ты, окончивший гуманитарный факультет и создавший в рукописи своей книги целую философию футбола, ты, мечтающий игрой, в игре помирить целые народы, и глубоко убеждённый в решающей роли личности в истории, – сейчас ты не думаешь ни о своих ногах, ни о бесценной своей личности.

Ты снова выходишь на поле и знаешь, что тот разминающийся игрок, в синей футболке и белых трусах, готов заменить защитника, – и он это сделает.

Когда я был третьим в Европе, в «Спорте» появилось три строки. Никто не говорил, что я чего-то добился. Никто не писал, что Весельев бежал, превозмогая боль в бедре, что он вёл мудрую тактическую борьбу. Наоборот. Говорили, что порочная тактика выжидания и на этот раз не принесла плодов. У всех свежи были воспоминания о Балерине.

Если бы дистанция была в загоне лет пять, как сейчас, тогда раскопали бы, что в детстве я был малокровным, на стадион попал случайно и упорный труд увенчался успехом. А так твою фамилию знают только чокнутые. В прошлом году сидел я в шашлычной и разговорился с одним таким. Он мой юношеский результат помнил. Это когда я полторы секунды у Балерины выиграл. Соревнования были ведомственные, поздней осенью. И Балерина был в зените. После этого я у него не выигрывал. Даже когда он начал закатываться. А тогда я его сделал по всем статьям. За двести метров до финиша я его начал доставать. Он был ещё свежий как огурчик. И когда я его обходил на повороте, он ещё ничего не понимал. Такое у него обиженное лицо было. Как я бежал! Как будто крылышки на ногах выросли. Если было когда-то счастье от бега, то тогда.

Вообще, мне кажется, только средневики понимают по-настоящему, что такое бег. В спринте разве его ощутишь? Давай-давай! Или на десятке? Плюс две, минус пять – сплошная арифметика. А восемьсот? Тебя проносит вираж налегке, а впереди ещё шестьсот метров, есть где поработать головой, послушать, как дышат, посмотреть, кто чего стоит. И вот за двести метров до финиша кто-то взрывается. Все пасут друг друга, но это всегда внезапно. Вдруг кто-то большими, парящими такими шагами начинает обходить! Тебя так и подмывает рвануться вслед, но ты ещё не готов, и вот в эти полсекунды ты должен перестроиться. Не перестроился – каюк. Он сразу делает тебе десять метров, и как ты ни дергайся, как ни выкладывайся, ни на сантиметр к нему не подберёшься.