Дуализм Клековкина и в отношении девицы Маргариты Поляковой. Да, грим не такой, но и она, как те, что вечерами не дома, не как его сестра Глашка, не как её подружка «Белая Мышь». Глаза Виктора Викторовича – к переносице.

Опять прибыла патрульная машина.

– Вот что, Рита, – (он меняет тактику), будто старший брат: – Вы не видели трудностей. Вам, Рита, надо думать о профессии, да и главное – замуж выйти.

– Не Рита.

– А… а как? Тебя же Маргаритой…

– Да, полное моё имя Маргарита, а сокращённо – Мага. Мага Полякова. Я, по-моему, представилась, когда знакомила с моей работой как исполнительницы. Меня никто никогда не звал Ритой и этого имени у меня не будет. А для вас я Маргарита Всеволодовна!

Какая, чёрт, Мага! Он к ней как к человеку, а она ему – Магу! Я покажу тебе Магу, Маргарита Всево-ло-дов-на!

– Вот что, Рита, – повторяет с тихой злобой. – Ты из тех, кто тёмным городом шляется. Ты ведь так угодишь к не очень добрым людям!

Улыбка в ответ, но будто укол.

Хватит! Он прекратит этот непонятный, не правильный разговор и… прекратит Полякову! Всю. С её голосом, манерой говорить, унижая его, Виктора Викторовича, хозяина в этом (лучшем в отделе) кабинете! Клековкин готов на выход: одёргивает мундир.

– Гитару!

– Можно не отдавать? – так, будто гитара её защитит.

– Нет, нельзя.

Да она беззащитна перед этим милиционером, она в плену. Но тот, немолодой руководитель? Она думает: для какой-то формальности её ведут к нему, доброму, а потом одна проблема – такси. И как бы не «угодить к не очень добрым людям».

– Пройдёмте!

Клековкин закрывает кабинет, а в нём гитару, точно прервав контакт двоих, более сильный из которых, конечно, не Полякова. Без гитары она выглядит неуверенно, идя за своим конвоиром.

– Да, никогда не бывала в милиции, – говорит, бодрясь.

Вниз лестница. Что-то в виде маленькой приёмной, и в ней тот милиционер, молодой и непротивный Влас. Дальнейшее мгновенно: её берут под локоток, и она – в полутьме за дверью. Ну, будто переход в какой-то кинофильм, где героиню вот-вот будут пытать, убьют.

Она давит руками плиту. Толкнуть, выйти! Напрягает руки, но никакого эффекта! И тогда она ударяет кулаком. Звук глухой, но чёткий ободряет, и она колотит:

– Откройте, откройте, вы не имеете права!

Она в могиле, где ничего, кроме лавки, свет в оконце, видна «приёмная», Клековкина нет, но тот лейтенант у стола.

– Уважаемый Влас, откройте, будьте добры!

– Я не имею права.

– Но я не могу тут быть, никак не могу!

У неё рыдания:

– Немедленно откройте! Гады! Ублюдки! – этот синоним незаконнорождённого не употребляла никогда.

Она падает. С высоты. «Это гибель! Я умираю?»

– Не могу тут, откройте, откройте! – с ней истерика.

Рядом в камерах ворчат: дрыхнуть не даёт «какая-то курва».

– Полякова, так вы заработаете срок.

Дверь открыта. Она идёт на прорыв между дверью и человеком. И видит не благородное, как во время баллады про шишки лицо милиционера Власа, а ущербное, как у Клековкина. Рука Власа хватает её локоть. Боль. Она вдруг видит косые глаза Клековкина, а в них древний опыт: трупы растерзанных людей: мужчин, женщин, детей. Подвал, некая вполне реальная преисподняя. И добрая философия «открытой двери», будто мозаика на облицовке храма, падает, как от сейсмического толчка.

Она на лавке в камере. Рука болит, но пальцы смогут зажать струны.

Какая вышла история из этого вояжа городом, для всех людей которого она придумала одну добрую песню! Правая рука в порядке, выбивает ритм о тюремную лавку, будто о гитару: