Так тихо! И вдруг от тюрьмы щелчок, будто муху хлопушкой. А это убивают Тарасова.
И я в своей одиночке жду: и за мной когда-нибудь придут, не так, не буквально, как за ним, но придут, наверняка. Камера недолго пустует. Новенький неприятней Тарасова, – он педофил… И он убит!
– Трудно мне, – говорит Марина. – Вот едем на юг в санаторий. Там будет ему немного лучше.
– А не переехать ли вам в другой дом? – говорит один в купе.
– Ну, нет, пусть с биноклем не на чердаке нашего дома, а в квартире. Говорят – вот-вот будут давать пожизненное.
– Как я надеюсь на это, братцы! – восклицает больной.
Вылечился или нет он после отмены высшей меры, неизвестно. Но известно другое: теперь и убийцы, и мучители детей имеют вполне радостное будущее. Кто такое выдумал? Не этот ли неадекват, ехавший в сопровождении жены?..
4. Вера
– Закрой дверь, Щепёткина! Вот так! А теперь скажи, как думаешь жить? Мотова ревёт, ты её обругала этой, лизоблюдбиянкой, мне не выговорить, а ведь она специалист! Ты не там.
В кабинете Клавдии Ивановны Маркушевой плакат: «Кто трудится, – получает». Под ним – фотографии. Нади Щепёткиной там нет.
– Хочешь или нет стать человеком?
Да, она хочет. Накануне, вроде бы, стала, когда тот дяденька читал древнюю книгу. А утром убита благодать ругнёй с Мотовой, у которой глаза крупные, а зрачки мелкие и бегают в этих немалых орбитах. Рот развалистый, таким гаркать на товарок по нарам. Ей любопытно, ходит туда Надежда или нет? Но лесбиянкой не надо было: Мотова главной стучит, будто они на зоне.
Клавдия Ивановна напоминает покойную мать: лицо доброе, хоть и строгое. Хорошая начальница! Доверила… деньги! Теперь идёт мирится с Мотовой, да – за продуктами. Пуговицы (у агрегата одежда ворохом) нагонит, работая допоздна.
Опять на пути Вера Пименова. Улыбка затаённая:
– Придёшь к нам?
Щепёткина оглядывается на дверь: там тёплая лицом и голосом Клавдия Ивановна: «Пименову обходи».
– Нет, – кивает на деньги в руках. – Будем отмечать Первомай.
– Вроде, не обязательно, – цедит Вера.
Неловко от этого разговора.
Им на разные операции в цехе. Пименовой – в уголок у окна (она одна «ручная швея»). Целый конвейер: кудри, чёлки, «шишки» модные. У Веры косы, голова плотная, неприкрытая.
Мотова уверенно ведёт заострённым мелком, обводя лекало, будто не видит Надю.
– Доверили? Горе с тобой, ну идём. – С притворной неохотой откладывает мел, надо же воспитывать девчонку! – Кликни Валюху Ершову.
В магазинах берут много, едут на такси. Ценные продукты на хранение – этим двоим, Щепёткиной – хлеб.
Впереди пикник, отдых, а она в муках: как жить? На воле говорить не с кем! А там две подруги: одна – проститутка, вторая – политическая. Проститутка глупая, а политическая (ударила во время несанкционированного митинга мента) и стихи читает, и болтает о нехватке свобод, но несчастная. Пуговицы, они и в колонии, и на воле – пуговицы.
Толька, Анатолий, брат (тоже вышел) говорит:
– Читай Льва Толстого. Он великий гений.
Взяла.
– Скука.
Он глядит, как на убогую:
– Тебе не открылось.
– Что?
– Главное.
– Так открой!
Говорит, но путано, она не поняла.
– Выходит – дурак: не могу объяснить. – Вздыхает брат.
Не на ограде колючка, на мозгах. И никуда от неё!
Они с Толькой левый товар налево сбывали, вот и отбыли. Он-то теперь продвинулся. Она – нет. У неё тату на руке: «Нет счастья без понимания главного».
Утро, май, встреча на вокзале. Бабы с мужьями. У Мотовой унылый. У Валюхи Ершовой хохотун: «Водка – главная ценность!»
– Это – наша Надежда! – тепло говорит им Клавдия Ивановна Маркушева о Наде Щепёткиной.
Супруг начальницы, как она, плотный дядька, лет сорока пяти. В электричке играют в карты. Надю не уговорить: до ходки продула в казино пятьдесят долларов.