Тропицкий ухмыльнулся.

– Почему?

– Да потому, что ни ты, ни твои жандармы не понимают языка. А кто понимает? Правильно, Карабеки всякие. Вы их – казанлы, башкортов и других – переводчиками берете. У тебя сколько казахов при службе? Трое? Двоих из них ты по аулам гоняешь, по призыву народ собираешь. А одного писарем у себя держишь. Кто, по-твоему, эту поэзию разбирать будет? А у этих анархистов да эсеров каждый знает язык, каждый готов выслушать и поговорить. К кому народ пойдет? К тебе, что ли? Того же Карабека если дернуть, столько информации посыпаться может, всю свою каталажную заполнишь, да еще на улице останутся. В городе, кого ни тронь, все всё знают. Один ты ни сном ни духом. Иманов где?

– А где Иманов? – закрутил бородой Егоров. – Разве не у себя в Тургае?

Кубрин тоже прищурился и внимательно посмотрел на Тропицкого.

– По моим сведениям, где-то в районе Атбасара. Сведения собраны с казачьих застав. – Тропицкий встал со стула и вытянулся во весь рост. – А по твоим? Чего молчишь?

– Молчать поздно, – с горечью сказал Байщегул, – под городом Иманов. Бойцов с ним около тридцати. Все при оружии. Стоят уже дня три… чего-то ждут…

– Казаков в городе больше тысячи! – уверенно произнес Тропицкий. – Куда соваться им?

– Говорят, через три дня начнут! – Байщегул, взяв вилку, ткнул ею в карася. – Откуда я знаю, зачем на рожон лезут. Это, Андрей Иванович, твоя епархия. Что-то нужно бишаре[20], значит!

– Час от часу не легче, – присвистнул от удивления Егоров, – выгнать взашей эту свору. Ты откуда знаешь-то?

– А деньги мы из общей купеческой казны кому платим? Они и говорят. Вот этих поэтов гнать с Карабеком нужно! – Байщегул замахал от возбуждения руками. – Иначе завтра сто Имановых будет, и денег у нас не хватит на всех. Казахи пока по нашим аулам спокойные, тут тургайские воду мутят. А если местные начнут? У меня не сто жизней. Часть аулов уже снялись и уходят в Китай. А это, между прочим, наши с вами деньги. На ярмарках без лошадей не жирно будет. На одной муке каравай не такой большой… Мне вот в Китай неохота только лишь потому, что кто-то там, – он указал пальцем вверх, – в столице, придумал казахов на войну брать! Казахов на вой ну! Им никто подсказать не может, что от этого приказа только хуже в степи будет? На вой ну эту не пойдут, зато здесь войну устроят! Куда мне бежать, если кровь начнет литься? К халха? Не хочу к ним!

– Я тоже. – Егоров не удержался и отлил из графина водку. – В слободе вообще непонятно кто живет. Народу набилось тьма. И у каждого рожа – во! – он поднес руки к щекам и растопырил пальцы. – Ты сам, Степан Константинович, чего молчишь?

Кубрин вздохнул и, достав из портсигара белую длинную папиросу, прикурил ее.

– Иманов стоит у города. В слободе рожи. Силин проиграл англичанам. Поэты и муллы читают стихи и устраивают театры. Мы играем в городки. Аулы бегут в Китай. Тропицкий все проспал. Все верно?

Андрей Иванович закашлялся от идущего на него дыма.

– В столице, в Санкт-Петербурге, тоже зыбко. Партий много. Мартовы, Троцкие… Вой на. – Затянувшись, Кубрин кольцами выпускал дым. – Можно, например, покататься на катамаране, – он кивнул в сторону пирса, к которому был привязан покрашенный в желтую краску железный катамаран с большим зонтом между сидений, – отвлекает от дум! Андрей Иванович, записку возьмите.

– Эх! – раздался громкий крик, и заплывшее жиром голое тело проскочило мимо столика, со всего размаху грохаясь в воду. – Е-е-ей!

– Или как Силин – нажраться, – подытожил Кубрин, делая знак Тропицкому, что тот может ехать заниматься своими делами. – Ермухамет Валиевич, Иван Иванович, спасайте Калистрата, а то Джалил с горя повесится!