Ели молча. Кубрин, отложив биту под плетеное кресло, густо загребал баской и дул на уху, выжидая, когда остынет. Байщегул с Егоровым повторяли за ним, но старались растянуть уху в своих тарелках – неизвестно, что после еды ждет! Тропицкий же ел быстро, не дул. Ложка у него была расписная, хохлома, оттого, наверное, и пчел у рта кружило много, как у цветка собирались нектар взять.

– Проглотил, – изумился Кубрин, – Андрей Иванович, ты ж пчелу проглотил! Егоров, ты видал?

Егоров закивал в знак согласия, хотя ничего не видал, кроме своего красного носа и ложки с ухой под ним.

– Переварится, – согласился Тропицкий. – Я однажды воробья проглотил! А тут пчела!

Всем стало не до ухи. Смеялись долго, то хлопая в ладоши, то отгоняя полотенцами пчел. А Тропицкий все рассказывал, как тот воробей сдуру залетел к нему в рот, а он, нет чтоб выпустить его, взял и сглотнул…

– Не знал бы тебя, – вытерев руки о полотенце, сказал Кубрин, – не поверил бы! Иван Иванович, что, вчера игра была? – неожиданно обернулся он к Егорову. – Силин много задолжал?

– Много, – подтвердил Егоров, – уйму.

– Джалилу?

– Да, – встрял в разговор Байщегул, – англичанам как не отдать. А этот хитрец всегда рядом. Вот Калистрата и понесло.

– Андрей Иванович, из казны возьмите за Калистрата и Джалилу отдайте. Как отрезвеет, начнет отдавать, – защелкал пальцами Кубрин. – Силин – дурак, конечно, но быть у сартов на поводу не годится. Сам ты, Иван Иванович, при своих остался?

– Так-то да, – отодвигая от себя тарелку с ухой, произнес Егоров, – я к сартам ни ногой.

– А векселя? – уточнил вопрос Кубрин. – С векселями что делать будешь? Городские расписки же. Неделю срока вроде ты давал.

Егоров угрюмо насупился и пробурчал:

– Степан Константинович… Векселя выкуплю в крайнем случае. Товаром перебью, если надо будет! Лошадей отдам!

– А обязательство? Какое закрепил в них?

– Городской парк!

Кубрин усмехнулся:

– Силен! Точно выкупишь? Может, помочь?

Егоров замотал головой и, схватив щучью голову, разломил ее надвое.

– Я этих инженеров сегодня же обыграю. Голышом уйдут из города…

Словно потеряв к Егорову интерес, Кубрин повернулся к Байщегулу:

– Ермухамет, дела как обстоят?

Байщегул, насаживавший на вилку карася, отложил ее в сторону и вытер салфеткой губы.

– Учителям денег даем. Биям даем. Среди имановских людей своих имеем. Хорошо бы муллу убрать, как кость в горле застрял, – он пальцем показал на разломанную Егоровым щучью голову, – вечно народ баламутит. С поэтом о чем-то постоянно беседует. Театр задумали на днях устроить. Всех приглашают. Говорят, первая народная пьеса. Ой, не к добру оно, не к добру. Разом бы их там всех и грохнуть: болтунов и смутьянов. Не знаю… По мне, вот я бы, Степан Константинович, бомбу туда кинул и все. Чтоб не видеть больше их. А вы все либеральничаете.

– Бомбу? – Кубрин потрогал свои усики. – Жестоки вы, однако. Вы что ж, убить всех предлагаете?

– Не мы, так они нас, – твердо ответил Байщегул, – в беседах мулла с этим поэтом говорят…

– Садвакасом? – Тропицкий, отмахиваясь от роя пчел, переставил поближе к Байщегулу стул. – Они о поэзии говорят.

– Какая поэзия! – воскликнул Байщегул. – Ты, Андрей Иванович, совсем ничего не видишь? Не сегодня-завтра война в степи начнется… а ты о поэзии. Слушай… Я на казахском прочитаю!

– Это не просто поэзия, Андрей Иванович, – Байщегул перевел дух и заговорил на русском языке, – это призыв. А вы его не слышите. Почему?