У моста через Яузу схлестнулись потоки беженцев и воинских частей. Лачин приказывает Буранбаю: «С первой и второй сотнями остаться на берегу и следить за порядком. Пресекать любыми мерами мародерство, грабежи. Помогать престарелым и детям». А сам повел полк далее мимо Старообрядческого кладбища, через Коломенскую заставу на Рязанский тракт.

3 сентября французы вступают в город, а Наполеон въезжает в Кремль.

«К ночи Москва была объята пламенем, и пожар приближался к Кремлю, истребляя на пути своём всё, что могло служить на пользу врагу. В ночь над городом носился необыкновенной силы вихрь, который разносил головни на громадные расстояния; жар был так велик, что металлы плавились и, как лава, текли по улицам. Огонь ничего не щадил: гибли сокровища наук и искусства, запасы, древние палаты царей, храмы Божии и жилища частных лиц! 8-го числа пожар начал утихать, а разбой за это время шёл рука об руку с огнём. Шайки Наполеона поступали в Москве хуже, чем монголы и татары во время нашествия на Россию. Наполеон, избалованный уже, что столицы всех государств падали беспрекословно пред ним, не мог простить обиды, нанесённой ему Москвой, и в бессильной злобе осыпал русских ругательствами, называя татарами, калмыками и варварами. Все французские писатели и журналисты, как эхо, повторяли за своим властелином брань и твердили, что русских необходимо загнать в Азию, очистив от них Европу».

Москву, с первых же дней, жгли и сами жители – из патриотических побуждений, по принципу «не доставайся злодею!». Многочисленные французские свидетельства на этот счет, подтверждаются русскими источниками. Липранди видел и слышал, как москвичи «на каждом переходе, начиная от Боровского перевоза… до Тарутина даже», являлись в расположение русской армии и рассказывали о «сожжении домов своих». О том же свидетельствовали Глинка и, главное, сам Кутузов.

Получив донесение об оставлении Москвы, Александр I велит обнародовать манифест, где столь же твёрдые мысли: «Не в ту страну зашёл он, где один смелый шаг поражает всех ужасом и преклоняет к стопам его и войска и народ. Россия не привыкла покорствовать, не потерпит порабощения, не предаст законов своих, веры, свободы, имущества. Она с последнею в груди каплею крови станет защищать их… Конец венчает дело».

Лишь через двое суток непрерывного марша штабные офицеры начали разводить наши полки по привалам, выяснять численность частей и наличие боеприпасов.

Буранбай без помех привел сотни в полк, доложил майору: «Потерь нет, но лошади заморены, вот-вот рухнут. Да и люди держатся только дисциплиной – некормленые, без отдыха».

– Иван Владимирович, что же дальше? – умоляюще спрашивает есаул.

– А что дальше? Будем воевать!..– Лачин держится увереннее, чем в то роковое утро. – Сейчас главное – спасать лошадей. Разослать сотников с надежными парнями по деревням за сеном. Искать еще не топтаные луга. Искать интендантов и требовать, слышите, есаул, не просить, а требовать провианта для людей. В случае необходимости применять оружие! Нам, есаул, надо воскресить Первый башкирский полк. И мы его воскресим!

Буранбай с облегчением вздохнул, вера Лачина в возрождение полка пробудила и в нем духовную силу: «К лицу ли джигиту предаваться унынию? Пока крепка рука, крылата стрела, остра сабля – батыр непобедим! И ведь во всех схватках, от самой границы до Можайска, французы ни разу не одолели корпус Платова, а в нем и славные русские казаки, и башкиры, и калмыки. Нет, не устрашатся джигиты и захватившего столицу неприятеля». Из разговоров с пехотинцами, с казаками и калмыками из соседних полков Буранбай уяснил: «Армия верит мудрости Кутузова».