Фельдмаршал спрашивает:

– Нужно ли принять сражение перед Москвой или отступить, оставив город Наполеону?

Мнения разделились: Беннигсен, Дохтуров, Платов, Коновницын, Уваров и Ермолов высказались за сражение. Остальные, начиная с Барклая де Толли, за отступление.

– Доколе будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю, до тех пор сохраним надежду благополучно завершить войну, но когда уничтожится армия, погибнут Москва и Россия! – твердо сказал Михаил Илларионович.

Военный совет понял, что Кутузов решил спасти армию, а затем и Россию.

А в Первом башкирском казачьем полку, стоявшем в арьергарде, готовились к новой схватке с французами. Майор Лачин: – Вот что, есаул, видимо, предстоящее сражение у Москвы выдастся еще кровопролитнее, чем Бородинское. Если что со мной случится, напиши моей матери в Пермь. Ты знаешь, как ей написать.

– Что это за страхи, Иван Владимирович! – рассердился Буранбай. – И грешно толковать о смерти, всему свой срок… А полк? Вот придет пополнение из Башкортостана…

– Пополнения в сентябре ещё не будет, не успеют, – уныло произнес Лачин.

Буранбай прилег на палас у низкого костра, рядом с крепко спящими джигитами, и закрыл глаза, но не уснул, а ворочался с боку на бок, одолеваемый мрачными предчувствиями: «Лачин, конечно, прав, тревожась за исход завтрашнего боя и за свою судьбу. А уцелею ли завтра-послезавтра я сам? Вернусь ли на родимый Урал? Эх, Урал, вспоминаешь ли ты своего единокровного сына? И вспоминает ли меня Салима?..»

Когда в полк пришло пополнение, то среди джигитов оказался и односельчанин, добродушный Янтурэ. Он доложился есаулу, охотно сообщил все деревенские новости.

– А как Салима живет? – с трудом спросил Буранбай.

– Живёт, – неопределенно протянул Янтурэ. – В богатом доме живёт… Привольно живёт… Жена мне сказала, что Салима плачет тайно, жалеет, что не вышла к тебе в твой последний приезд.

Буранбай зло усмехнулся:

– Я же посылал к ней, и не раз, а она не вышла. Наверно, боится, что жизнь ей испорчу.

– Ты уже ей жизнь испортил, – честно сказал Янтурэ. – А боится она не за себя – за сына. Тебе бы пора жениться, кустым.

– Не могу, агай, забыть Салиму. И каких красивых, разумных девушек встречал, а все не по душе. Видно, и буду вековать бобылем…

Сейчас есаул вскочил, взглянул в бездонный купол ночного многозвездного неба. «Нет, на войне нельзя растравлять душу. Он желает Салиме и ее первенцу – не своему ли сыну? – счастья, но предаваться мечтаниям о ней, о незабвенной, не имеет права. Его долг – воевать, а если доведется погибнуть, то честно, в смертной схватке… Битва у стен Москвы наверняка будет еще кровопролитнее, чем на Бородинском поле. Помянут ли благодарным словом молодые тех, кто принял героическую смерть в Подмосковье?»

…А в темной избе в Филях плакал бессонной ночью раздавленный безмерным горем Михаил Илларионович, и потрясенные часовые, ординарцы, адъютанты с замиранием сердца прислушивались к неизбывному старческому горю.

На военном совете фельдмаршал величественно сказал спорящим с ним генералам:

– Вы боитесь оставления Москвы, а я хочу одного – спасти армию. Наполеон – бурный поток, и мы его пока не можем остановить. Но Москва станет пропастью, куда этот поток низвергнется и иссякнет. Я приказываю отступление властью, данной мне государем и Отечеством.

И вышел из избы мимо вскочивших генералов, замкнутый, как его кровоточащая совесть: – «Я Кутузов, соратник Суворова, вынужден без боя отдать французам вторую столицу России», – горестно размышляет старик.

А заплакал Михаил Илларионович ночью, сокрушенный, раздавленный ответственностью перед Россией.